Взято с форума сайта "Чукотка прекрасный и... суровый край".
Остров КолючинПолярную станцию на этом острове почему-то всегда лихорадило. Вернее, не всегда, а именно с конца 70-х годов. Связано это было с полнейшим отсутствием какой-либо методики подбора кадров. На других станциях это тоже сказывалось, но внутренние процессы саморегуляции более-менее сглаживали ситуацию. Всегда находились люди или группы людей, которые не позволяли раскачиваться маятнику психологической несовместимости до критического уровня, или же управление вовремя вывозило с проблемных станций особо сложных или конфликтных людей. С Колючином этот номер не прошёл. Здесь сложилась экстремальная ситуация.
То со станции поступал сигнал SOS, то сообщения, что «начальник сошёл с ума». Однажды с Колючина буквально убежали двое полярников – муж и жена, пешком преодолев 16-километровый
пролив Сергиевского, отделяющий этот остров от материкового берега. Рассказы колючинцев не просто озадачивали, а наводили ужас.
Колючин – небольшой продолговатый скалистый остров длиной порядка 4 км в Чукотском море. Полярная станция расположена на северной, наиболее возвышенной части острова. Большинство судов в навигацию проходило рядом с Колючиным, что для островитян и праздник (они на радостях стреляли из ракетниц, приветствуя моряков), и новый повод для тоски, ведь как было их шесть человек, так и оставалось. Иные миры проходили мимо.
Полярники, естественно, были в курсе всех событий, да и с национального посёлка Нутепельмен на другом берегу пролива регулярно приезжали чукчи, привозили почту, но одиночество здесь всё равно убивало. Когда я прилетел сюда на час летом 1981 года на спецрейсе (как раз перед этим мы залетали в Нутепельмен за почтой и я ещё не отошёл от аборигенов-«зомби»), мой хороший знакомый Миша Нелюбин, работавший на станции поваром, так по-особому спросил меня: «Ну как там?», с таким облегчением (как будто долгая душевная болезнь наконец-то отпустила его) и с жаждой на меня посмотрел, что у меня появился ком в горле. В том числе и оттого, что мы скоро улетим, опять оставив полярников один на один с островом и друг с другом.
В следующий раз – весной 1984 года – на Колючин я уже поехал специально - с инспекцией.
Поездка эта на 50 процентов была в неизвестность. То есть я с Мыса Шмидта на рейсовом самолёте или вертолёте должен был прилететь в Нутепельмен. Там жил каюр-чукча, в функции которого входило по необходимости перевозить через пролив Сергиевского людей на станцию и обратно и четыре раза в месяц привозить на Колючин почту (наше управление за это платило местному совхозу ежемесячно 60 рублей). Каюр мог заболеть, напиться, уехать на охоту, и тогда мне пришлось бы какое-то время находиться в чукотском посёлке, где нет наших гидрометслужбовских и нет, соответственно, никакой гостиницы. На улице меня бы, конечно, не оставили, но кто «подберёт» - было неизвестно. Мне такая неизвестность нравилась.
И вот я в Нутепельмене. Посёлок небольшой, но разбросанный по прибрежной тундре. Дома совсем не покосившиеся, и мне начинает казаться, что первая моя поездка сюда была сном или же я попал совсем в другой посёлок. Вокруг одни чукчи, и я себя чувствую не совсем уютно. Мне показали дом, где жил каюр. Постучал во внешнюю дверь – никто не ответил. Зашёл в «сенцы», постучал во внутреннюю дверь, обитую какими-то шкурами. Неожиданно дверь распахнулась, и я увидел светлую комнату и женщину, которая прятала под стол большой, покрытый тканью таз. Мужчина в дверях пригласил войти. Я сообщил, кто я, и с радостью понял, что меня ждали.
- Через два часа, - пообещал мне каюр.
Я согласно кивнул головой.
Чувствуя растерянность хозяйки дома (причиной был, видимо, тот самый таз, в котором могло находиться, как потом предположили на Колючине, национальное чукотское блюдо копальхен – прокисшее мясо с очень не приятным для европейца запахом), я сказал, что погуляю на улице. Рюкзак оставил у каюра, а сам пошёл бродить по посёлку. Впрочем, далеко от дома так и не отошёл: просто стоял и привыкал ощущать себя в этом чукотском «царстве».
Когда хозяин вышел и начал готовить упряжку, я подошёл к нему. Рассказал, что уже ездил на упряжках от полярной станции «Нэттэн» до посёлка Энурмино, но это всего 4 км, и мне очень понравилось.
Тогда была действительно очень памятная поездка. Охотник-чукча ехал в посёлок, а я как раз собрался идти туда в магазин, и начальник станции попросил его подбросить меня. Я был налегке, лишь фотоаппарат за пазухой. Мне показали, как правильно садиться на нарты, куда ставить ноги. Ощущение – будто тебя везут на санках, как в детстве.
Немного проехав, я понял, что с охотником что-то не в порядке: он как будто задыхался, давился воздухом, будто его душили. Я сидел на нартах за ним и попытался заглянуть ему через плечо, увидеть, в чём дело. Как раз в это время каюр оглянулся, и мы с ним встретились лицом к лицу. Он хитро улыбался. Потом опять он стал «задыхаться». Как оказалось, он всего лишь подавал сигнал собакам. «Подь-подь!» означало «влево», а «Кх! Кх!» - «вправо». Команда «вправо» как раз и сбила меня с толку.
Где-то на полпути, среди пустой тундры, охотник неожиданно вонзил в снег остол – заострённую с одного конца, с железным наконечником палку, и нарты остановились. Собаки тут же улеглись на снег отдыхать.
- Вставай! – сказал охотник.
Я почему-то подумал, что он не хочет везти меня дальше.
- А почему? – с обидой в голосе спросил я.
- Вставай! - ещё раз торжественно произнёс он. – Фотографировать будешь!
Я внутренне рассмеялся своему заблуждению и, конечно же, сделал несколько снимков. Правда, видимо, от волнения встал против солнца и слайды оказались немного засвеченными.
В общем, нутепельменовскому каюру я преподнёс себя как опытного, так сказать, ездока на нартах. Но когда надо было садиться, я все свои «навыки» забыл. Каюр терпеливо и дружелюбно всё мне объяснил, и мы отправились в путь.
Ещё в Певеке меня предупреждали, чтобы ни в коем случае не угощал каюра водкой, пусть он даже будет «умирать» или разыгрывать какой другой спектакль. Например, проедет он километров пять и скажет: «Собачки устали, головка болит, ночевать будем». Тут как бы полагается «полечить» его водкой, и он едет дальше, чтобы вновь через километр остановиться… За 5 км до острова он сваливается мертвецки пьяный, и ты остаёшься среди бескрайних торосов лишь с собаками, которые совсем не спасут в случае появления белого медведя…
Спустились с пологого берега на припай. Несколько десятков метров ровного припая, и начались торосы – хаотичное нагромождение ледяных скал высотой до пяти метров.
Весь пролив Сергиевского был скован льдом, однако это ледяное покрывало дышало. Вдоль берега был «мёртвый» припай, потом – трещина, за которой шли «живые» льды, среди которых могли быть старые и свежие трещины, разломы и даже разводья. Я, конечно же, мысленно прикидывал, как в случае провала схвачу рюкзак и брошусь в сторону, но всё-таки полагался на опыт каюра и собачье чутьё.
Километра через два собаки стали уставать, тяжело дышать и начали использовать весьма хитроумную тактику. Одна из восьми собак приседала на ходу, давая понять, что хочет «в туалет». Каюр останавливал остолом нарты (нельзя, чтобы дерьмо или мокрый снег прилипли к полозьям: это будет тормозить скольжение), и собака опорожнялась. Вся упряжка в это время отдыхала. Пробежав ещё с километр, а то и меньше, начинала приседать другая собака – и опять передышка. Иногда каюр безжалостно хлестал псов недлинным кнутом, мол, слишком часто отдыхаете.
Сначала мы ехали молча, а потом, отвечая на мои вопросы, каюр разговорился. Причём он не только рассказывал, например, о встречах с белым медведем, но и пытался изобразить это пантомимой. Его лицо оживало, становилось очень пластичным, хитреца в глазах изменялась вместе с сюжетом. Рассказывая, он то и дело поворачивался ко мне. Он создавал на моих глазах целые художественные образы, как прирождённый актёр.
То ли он слишком увлёкся, найдя во мне благодарного слушателя и перестав видеть дорогу, то ли собаки потеряли нюх, но неожиданно нарты под нами ухнули вниз, собаки заскулили, и я вдруг ощутил себя лежащим на льду. Несмотря на боль от сильного удара, я быстро вскочил и огляделся. Недалеко от меня сидел на льду каюр, а собаки, визжа и гавкая, с перепутанной упряжью, уходили от нас. Опомнившись, каюр быстро вскочил и побежал за упряжкой.
Осматривая место происшествия, я увидел ледяной обрыв высотой под два метра. Именно с него мы и ухнули вниз.
Задержались в этом месте где-то на полчаса. Я всё ждал реализации обещанного сценария с водкой, но у каюра в этот раз головка, видимо, не болела, или это был совсем другой каюр.
Вскоре из-за торосов показался остров Колючин с высокими, почти вертикальными скалистыми обрывами. Каюр больше со мной не разговаривал. И больше никаких приключений не было. Сейчас скалы были пустынны, а в прошлый раз от шума нашего вертолёта столько птиц разом взлетело с птичьего базара, что они затмили собой солнце.
На припае под скалами нас встретили: увидели издалека, как мы приближаемся. Каюр не стал надолго задерживаться и вскоре поехал обратно в посёлок.
Поднявшись на станцию, я с недоверием всматривался в ослепительно белое нагромождение льдов в проливе, заканчивающееся далёкой тонкой полоской берега, и мне не верилось, что я только что преодолел это 16-километровое пространство. В общем, дороги назад не было: я остался один на один с Колючиным.
История конфликтов и неординарных событий, происходивших на этой труднодоступной станции, началась, как рассказывали, в конце 70-х годов с назначения начальником Синицкого. До этого Синицкий уже работал на Колючине, но по решению коллектива вынужден был с женой уехать со станции: что-то у них не сложилось. После этого супруги работали практически во всех северных управлениях и нигде надолго не задерживались. Какое-то время Синицкий даже работал таксистом в Москве, а потом его вновь потянуло на Север.
Его возвращение на Колючин было кстати: как раз до него чуть не случилось трагедии. Одного из полярников собаки завезли в Колючинскую губу (он то ли заблудился, то ли ещё что), и он чуть не замёрз. Ему потом ампутировали ногу, левую руку, а на правой руке осталось только три пальца. «Рюмку держать можно», - горько шутили его товарищи. В общем, после этого случая начальника станции – Станкевича – с острова убрали, а на его место назначили возвратившегося Синицкого.
Сначала всё шло хорошо, пока на острове не появился молодой специалист Игорь Наварин (он окончил Курсы полярных работников – КПР – под Москвой). Наварин стал критиковать АПС (администратор полярной станции; так начальников называли в радиограммах), писать на него жалобы в управление, что, мол, он не соответствует своей должности, на станции нет дисциплины и т. п. Мудрый Синицкий на одном из праздников намекнул неугомонному гидрометеорологу, что на время отпуска оставит его за себя. С этого момента Наварина как подменили. Он перестал «бомбить» начальника, они всё чаще стали уединяться и за разговорами пить кофе с коньяком (спиртное для всех других было запрещено в непраздничные дни). А потом произошла история с компотом. Синицкий, сильно перепив на каком-то празднике, помочился в бак с компотом, который как всегда охлаждался в коридоре полярки. Полярников это до того возмутило, что они отказались выливать испорченный компот и мыть бак, а Синицкому не позволяла это сделать гордость. Ситуацию «разрулил» Наварин: он вымыл бак. И это его ещё больше сблизило с Синицким. Как тот и обещал, Наварина назначили АПС, причём это назначение было не совсем стандартным, потому что обычно начальником назначали старшего техника-гидрометеоролога, а Наварин был простым техником. Как поговаривали в управлении, Синицкий подарил начальнице отдела кадров моржовый клык, и та не смогла отказать ему, тоже прониклась любовью к Наварину и подозрениями к старшему технику. А юмор был в том, что именно старший техник обработал подарочный клык.
Вскоре после назначения Наварина с Колючина стали приходить в Певек странные радиограммы: то сообщения SOS, то что АПС сошёл с ума. При этом оперативная связь осуществлялась в штатном режиме, а к материалам гидрометеорологических наблюдений особых претензий не было.
24-летний Наварин, скорее всего, был не готов возглавить коллектив, а может быть, ему вообще нельзя быть руководителем. За короткое время он превратился в диктатора. Один только внешний вид его говорил о многом. По рассказам полярников, он обычно подвязывал волосы шнурком, носил атласную подкладку от плаща и очень широкий ремень с большой бляхой. Входя в таком виде в кают-компанию на завтрак, обед или ужин, обычно шутил: «Приятно всем подавиться!» За столом постоянно делал замечания: ему казалось, что все чавкают. Он ввёл строгое расписание показа кинофильмов – только по воскресеньям, а чтобы никто не нарушал его приказ, отвинчивал и прятал объектив с кинопроектора. После 24.00 запретил кому-либо находиться в кают-компании.
Он, видимо, хотел подобными методами укрепить дисциплину, навести порядок в использовании и экономии электроэнергии, но начал явно не с того конца. И атмосфера на станции раскалилась докрасна. У самого Наварина начались странные психологические срывы. Вседозволенность и единоначалие (исключительно в распоряжении АПС находилось спиртное, продукты питания, радиосвязь, оружие – восемь карабинов и один пистолет, и так далее), а также сопротивление таким порядкам со стороны полярников сбили ему «крышу» начисто. По рассказам, однажды в пьяном виде он «бегал по коридору с моржовым клыком» и наблюдатели стали ходить на метеоплощадку и футшток парами: «Из-за угла ещё жахнет». Потом как-то привёл на станцию чукчанку. Ещё был случай, когда он ушёл один со станции с карабином и отсутствовал два дня: ходил по острову, что-то кричал, ругался. Кстати, в такие моменты и отсылались в Певек «контрабандные» радиограммы, на которые руководство реагировало как-то вяло.
Единственный, кто ладил с АПС, – гидрометеоролог Геннадий Кулинич, который учился с Навариным на КПР. Именно через Кулинича велись все «переговоры». Например, Наварин говорит: «Гена, скажи Букину, чтобы он сделал то-то и то-то». Кулинич передаёт, а Букин в ответ: «Скажи своему Наварину, что…»
Что ни день, то АПС вывешивал на доске объявлений приказ, а то и два – в основном, выговоры. Кстати, с документацией у него был полный порядок, поэтому, наверное, руководство УГКС к нему и не имело претензий.
Однажды в журнале «История станции», кажется, ещё в бытность Синицкого, появилась запись, сделанная рукой Наварина: «24 мая. Атмосфера на станции напряжённая. Кое-кому женская юбка застила глаза». В тот момент на Колючине была всего одна женщина – жена старшего техника. Её муж пригрозил, что отвезёт этот журнал в Певек. Через несколько дней страничка из журнала исчезла.
Рассказывали и такой случай. АПС Наварин в день рождения старшего техника (это уже был другой человек) выставил коньяк, все, естественно, выпили. А на следующий день в журнале появилась запись, что старший техник вышел на работу пьяным. Скорее всего, у именинника действительно было что-то своё припрятано ко дню рождения и он действительно на вахте был пьян, но на всех нормальных полярных станциях это решалось элементарно: человека подменяли, прощая ему маленькую слабость в условиях практически сухого закона.
Иногда споры и конфликты доходили до рукоприкладства. Раз Наварин пропорол бок технику Абрамову ножницами. Вроде бы и Наварину иногда доставалось.
Однажды АПС вызвал к себе старшего техника, протянул ему руку с патроном. «Что это?» - спросил техник. Наварин показал на карабин: «Иди стреляйся». «Если тебе так хочется, - ответил техник, - стреляй в меня сам»… К счастью, эта история трагического продолжения не имела, но техник сохранил этот патрон и впоследствии после бегства со станции со своей супругой выложил эту «улику» на стол начальника УГКС.
Надо сказать, что и другие полярники на Колючине были далеко не сахар. Тот же молодой Букин со своей молодой женой Красиковой – прохиндеи ещё те! В Нутепельмене, например, чуть не провернули махинацию по получению денег на почте, якобы выигранных ими в лотерею. И вот такие люди волею судьбы или отдела кадров УГКС оказались в замкнутом пространстве труднодоступной полярной станции. Можно расценить как чудо, что там не закончилось дело смертоубийством… Убийство всё-таки произошло, но это случилось на вполне благополучной станции «Уэлен» - об этом речь пойдёт позже.
В такой напряжённой атмосфере, сложившейся на Колючине, практически никто ничего не делал для станции, и хозяйство полярки стало приходить в упадок. Когда туда приехал механиком молодой парень – бывший водитель-дальнобойщик из Тувы Саша Сапелкин, он ужаснулся. Стал что-то делать, посылал заявки в Певек, что-то заказывал на Мысе Шмидта, но никто не поддержал его благих порывов, разве только его супруга Вера, работавшая на станции поваром. У всех других было одно желание: поскорее доработать до отпуска и слинять с кошмарного острова.
Саша присылал мне с Колючина стихи:
SOS! Сердцем радирую – SOS!
Во все концы света.
Я изнемог в ожиданье ответа.
В чужие сердца не впускаемый ветром,
Он возвернулся без помощи –
Мой обессиленный SOS…
Это стихотворение я, кстати, использовал в своей повести о Чукотке «Гымнэн гемо».
Или вот ещё:
Я увёз тебя из уюта земного –
Муравейника суеты,
В безсуетность кольца ледяного,
В мир таинственной мерзлоты.
Я увёз тебя на остров Колючин –
Это наша земля без разлук.
В окна рвётся пурга зверем лютым,
В доме кухня,
квартира и…
клуб.
Не получилось у Саши долгого брака с Верой: она не выдержала северный образ жизни и романтические порывы супруга, который то пытался пройти во время отпуска на лодке вдоль берега Чукотки, то готовился поехать в Антарктиду.
Вот отрывок из одного Сашиного письма, которое он написал мне за несколько приёмов – с 1 декабря 1982 года по 6 января 1983-го. (Мы с ним познакомились в Певеке, когда он с супругой оформлялся на работу. Общались не очень много, но у нас сложились дружеские отношения.)
«Вот, значит, Александр, объявилась во мне смелость дерзнуть в Антарктиду. Конечно, желательно вездеходчиком, но тут не до желанья, кем именно, а хотя бы просто попасть. Знаю, что дело это не быстрое, вернее, ничего не знаю. И не для всех желающих – слишком много их, наверное. Но чем чёрт не шутит?.. Написал я Бардину письмо об этом желании, но ещё не решился отправить. Буду ждать ответа, как приговора…
…Перечитал, что написал тебе, и сомнение закралось в душу – к чему столь длинное и откровенное письмо человеку, с которым и знаком-то лишь поверхностно? А вот и сам не знаю. И можно было бы продолжить это откровение в более широком русле, но остерегусь – не в смысле тебя, хотя и это есть чуть-чуть, а потому в основном, что боюсь не закончить письмо с маху… Пишу, а самого так и подмывает рассказать о станции – это интересует тебя более всего. Но понимаешь, сковывает «страх», так как если начну рассказывать, то у тебя создастся мнение: «Ах какой он там хороший, а они все плохие». Или что-то в этом роде…
…Зимой мечтал о летних работах… Настало лето – и закрутилось, понеслось, поехало! А оно, лето-то, короткое, бежит и не ждёт. А тут то одна забота подпирает дышлом в грудь, то другая – в спину. Как скандальчик маленький заведёшь, глядь – и сдвинулось что-то с места. Тут морозик начинает о себе слово молвить, а у нас и уголь не поднят, и ГСМ! Тут Бог помощь послал: из посёлка трое застряли у нас из-за шторма, и у Булгакова с Ушаковым (сотрудники УГКС из Певека – А. Б.) радиомаяк к концу подходил. Взялись оптом, два дня повозили уголёк. На зиму теперь хватит – остальное осталось на берегу. А ГСМ и по сей день лежит не поднятым.
Ну эт ладно, особой злости у меня не было, мол, так и положено: один после вахты спит – эт ясное дело, после ночи тяжело, а другой… перед вахтой спит. И лишь когда Михеев (в посёлке живёт, ранее немного работал у нас на станции) сказал, что они втроём к этому времени (когда мы ещё только возили уголь) подняли вверх весь груз навигации, тут уж, Саша, злобы моей не было предела, и только благодаря гостям не состоялся крупный скандал, что я хотел закатить Захарову (АПС после Наварина – А. Б.) с Савельевым (старший техник-гидрометеоролог – А. Б.).
Сейчас зимой окидываешь глазом, а работы-то почти и не видно, хотя всё лето копались. Одно лишь «грандиозное» сооружение «красуется» - гараж для «Бурана» (снегоход – А. Б.), что я построил осенью. Слава Богу, хоть жена помогала в строительстве, а то больше некому было, а я как-то забывал позвать на помощь. Зато уж созерцать ход стройки догадывались и без приглашений. Из-за этого гаража у Булгакова с Ушаковым анекдот родился: все спят, а один е…ся – кто это? Механик с Колючина!
На лето 83-го я опять напланировал дел по устройству станции – поставить цистерну на эстакаду и провести в дом водопровод, как на Амбарчике, – Булгаков рассказал…
Саня, самое главное, что хочу тебя спросить: будут переводить нашу станцию на переменный ток? Ты представляешь, как преобразилась бы станция! Это и яркий свет, ведь сейчас у нас нет и 100 вольт, глаза устают по-чёрному. И не надо было бы ревностно следить, выключили свет или опять кто забыл. Это и ночное освещение станции. И освободится целая комната в механке под слесарку. Отопление дома сделали бы от электричества – тенами, завоз угля отпал бы… Ведь если бы ближайшим летом прислали двигатели, я день и ночь пахал бы по их установке.
…1000 проклятий в прошедшую навигацию я слал управлению. Не знаю, кто виноват, но для механки вообще ничего не пришло, даже напильников! Заткнули рот «Бураном», мол, и не войте. А о запчастях к двигателям я вообще молчу: они у нас вечные…
…Александр, боже мой, сегодня уже 6 января 83-го года! Ты уже знаешь о случившейся беде у нас. (Кажется, тогда вышел из строя генератор постоянного тока. – А. Б.) Эт мне наказание, посланное Всевышним, чтобы зачеркнуть долю хорошего и вознести мою дрянь. Оправданий и быть не может… От письма Бардину об Антарктиде отказался – беда дорогу преградила. Написал ему объяснительную, очень длинную… Пример о Михееве в данном письме не верен: он просто порисовался. По документам узнал, что он приехал к шапошному разбору. Но всё равно при желании мы подняли бы весь груз… Оказывается, из больницы Савельев в Певек улетел. Сволочь, на станцию ему наплевать. Ездил должность выпрашивать, наверное. И за всё это время не поинтересовался, что для станции необходимо. И управление направляет его всё же начальником! Кошмар! Но уж хрен я дам ему спокойной жизни иждивенца-обывателя! Станцию разваливать не дам, до того момента, пока меня не вывезут…
До свидания. Пиши. Жду. Жму лапу. Сашка».
Когда я приехал на Колючин весной 1984 года, Саши на острове уже не было. Начальником был Савельев.
С Сашей мы чуть было не встретились где-то году в 90-м. Я приехал на сессию в литературный институт и в списках абитуриентов случайно увидел фамилию Сапелкин. Бросился искать его, а он не поступил и уехал из Москвы днём раньше. Очень было жаль.
…Итак, после 16-километрового перехода на собачках я поднялся на остров Колючин. Здесь у меня не было друзей. На этот раз я был инспектором «в чистом виде». Поднимаясь на 40-метровый обрыв, со смехом вспомнил, как кто-то из полярников красочно описал походы гидрометеоролога Красиковой к футштоку (то есть к берегу моря). Вообще, ходила она редко, за неё это делал Букин, её муж. Но когда всё-таки ей приходилось идти, то на подъёме ползла и плакала. А у домика уже буквально валилась с ног. «Идёшь если сзади неё, когда она ползёт, видишь только её большую вихляющую задницу»… Зато белые медведи на остров практически не поднимались, хотя вокруг их ходило немало. Гидрометеорологи обязаны были спускаться к футштоку, только имея с собой ракетницы.
На полярных станциях, особенно удалённых от населённых пунктов, с вновь прибывшими происходит почти одинаковая метаморфоза. В первые два дня их хоть и ошарашивает полярская атмосфера – давление тишины, медленный ритм жизни, отсутствие тысяч привычных материковских мелочей, почти физическое ощущение края (дальше – просто ничего нет) и огромного расстояния от прежнего дома и т. д., они остаются прежние. Но на третий день у них отбивается охота суетиться, куда-то спешить, активно действовать. События, которые на «материке» происходят, допустим, за час, здесь, порой, происходят за неделю. Здесь время разряжено, и этому невозможно противодействовать. Почти по Шекспиру: «Распалась связь времён». Прежняя жизнь катастрофически отдаляется, как будто прошли не дни, а годы. Какие-то материковские мелочи здесь становятся глобальными событиями или вообще утрачивают своё значение. Происходит полная смена масштабов. Именно из-за этого обратное вхождение в материковскую жизнь всегда происходит болезненно, а у некоторых на «полярке» вообще происходят необратимые изменения в психике.
Мне-то не грозили здесь годы жизни, при первой же оказии меня ждал путь назад. Из-за этого постоянно чувствовал вину перед полярниками и, конечно же, глубокое уважение к ним.
На Колючине я пробыл неделю, потому что самолёт с Мыса Шмидта в Нутепельмен летал раз в неделю. Я плохо помню эти дни, осталось лишь ощущение неуютности. Полярников «наваринского периода» уже не было, но люди мне показались очень странными. Они мало говорили друг с другом и со мной – только односложные фразы. Нередко поодиночке ходили по острову или уходили в море. Они были ленивы, причём до такой степени, что на кухне царил бардак и грязь – повара в это время не было, полярники готовили себе сами по очереди. Гидрометеонаблюдения велись небрежно, у меня была масса замечаний. Самое интересное, что и я стал там ленив, меня постоянно тянуло в сон. Я мало с кем-либо общался: у нас практически не нашлось ни одной общей темы. В такую ситуацию попал впервые.
И вдруг в один из дней меня «прорвало». Внезапно для себя (это был неосознанный порыв) я пошёл на кухню, разогрел воды и один затеял там генеральную уборку. Вымыл клеёнку, стол, стены, какую-то «столетнюю» грязную посуду. Сначала кто-то молча заглядывал и уходил, потом стали уговаривать «бросить это дело», потом кто-то присоединился. На какое-то время станция оживилась, началось движение, зазвучали голоса. В общем, кухню мы вычистили, но после этого полярники стали считать, что именно у меня сдвинулась психика.
Я тоже уходил один гулять по острову, правда, к морю не спускался. Наверное, потому, что на станции меня угостили медвежатиной, и я теперь чувствовал себя виноватым перед мишками… И на южную оконечность острова не ходил. Там жили чукчи-охотники. У одного из них – 40-летнего мужчины – недавно жена на нартах провалилась в трещину и утонула. Её так и не нашли, а собак обнаружили через три дня. Как рассказали на полярке, вдовец повязал красным бантом шею любимой собаки жены, выпустил её гулять на три дня, а потом заколол – принёс в жертву. После этого поехал в Ванкарем и женился там на 23-летней девушке (по обычаю, нельзя долго холостяковать). Через несколько месяцев после женитьбы молодая жена зарезала мужа из-за бутылки водки. На похороны приезжал сын мужчины, служащий в армии.
После такой истории как-то не хотелось туда идти.
…Узнав по рации, что самолёт в Нутепельмен прилетает по расписанию, АПС Савельев на «Буране» отвёз меня в посёлок. Мне показалось, что он испытал облегчение, проводив меня. Я тоже, кстати, почувствовал облегчение, когда мы расстались.
