Елагин Н.А. Побратимы Арктики: Композиция на заданную тему в двух частях – Изд. 2-е. Тирасполь: Б.и., 2010, ГУИПП «Бендер. тип. «Полиграфист». с. 58-62
По следам «Сибирякова»
Из рассказов боцмана А.Т. Павловского
Он коренной помор – родом из Лопшеньги. Ещё до войны М.И. Калинин вручил боцману Андрею Тимофеевичу Павловскому орден Трудового Красного Знамени. Второй такой орден северянин заслужил за ударный труд в послевоенное время. Скромнейший и скупой на слова человек, он не сразу поведал о том памятном бое, когда я пришёл в его архангельскую квартиру на проспекте Советских космонавтов. Но потом стал говорить, делая долгие паузы. Вот выдержки из его рассказа, записанного на магнитофон.
«Когда сыграли тревогу, то выскакивали, кто в чём попало. И мысли у всех были, что это учебная, раз с нами с Диксона в рейс пошли два офицера. Но видим, идёт военный корабль. Был ещё промежуток, и капитан предложил: «Кто налегке, сходите переодеться». Я был в фуфайке и сапогах. Сбегал в каюту, взял только рукавицы. В аварийной партии, я, боцман, значился помощником командира.
Потом спрашивали: почему к острову не пошли, ведь остров был рядом, Белуха. Мы шли. Но как же за остров «Сибиряков» мог убежать, когда у него ход восемь миль, а у «Шеера» больше двадцати! Он мог вокруг нас несколько раз околесить. Да и мысли у нас не было, чтобы убегать или ещё что...
Потом говорят мне, чтобы дымовую завесу ставить. Но завесу-то нельзя было ставить. Разведём огонь, а у нас тут бочки с бензином.
Они накрыли нас своими снарядами. На корме орудия и расчёты снесло. На носу загорелось горючее. А на корме были артиллерийские погреба, под самой деревянной палубой хранились снаряды. И они не взрывались, а просто летели оттуда, как будто кто-то их выкидывал. На палубе трудно находиться – немецкие снаряды рвались, да ещё и наши.
…На правом борту собралась группа людей. Я подошёл туда. Там оказался и Качарава… Был он сильно ранен. Кто свёл его с мостика, не знаю. Я вижу, что капитан в одной тельняшке. Нашёл фуфайку, надел на него. Надел на него и нагрудник.
Когда мы попытались тушить стволами пожар, упал плотник Замятин Иван. У него сильное ранение в голову. С трудом мы подошли с ним на правый борт, где были люди.
Народу собралось довольно много. Я смотрю – дело-то безвыходное. Или здесь гореть, или что-то надо делать.
А вокруг всего судна горел бензин. Такой горящий хомут. Всё горит, и несёт огонь полосой.
…Наверху я рассмотрел, что шлюп-тали отстреляны, шлюпку на талях спускать нельзя. Между прочим, хоть потом и говорили, что в последние минуты всем на судне руководил боцман, но это не так. На мостике я не руководил. А моё руководство было здесь, когда пришёл и посмотрел, кто в живых остался, сколько погибло, которых я видел, а многих не видел.
Потом я капитану говорю: «Анатолий Алексеевич, спустить шлюпку можно. Вернее, не спустить, а сбросить просто». Он, конечно, мне никакого ответа не дал, потому что был тяжело ранен, и ничего мне сказать не мог. Тогда я к ребятам – шлюпку надо спускать. Наверху всё горит. Пожар-то рядом со шлюпкой, горит радиорубка. И из машинного зала тоже пламя. Всё это рядом со шлюпкой. Раз капитан никаких указаний не даёт, я обращаюсь к команде: «Ну что, раз шлюпку спускать не будем, то будем тонуть вместе с судном?» Вот такие были мои слова, и ничего больше, о чём потом писали. Тогда поднялись несколько человек, они пошли со мной, мы занесли на шлюпку фалинь.
В первую очередь спустили капитана, как тяжело раненого. Всего в шлюпке оказалось девятнадцать человек – половину из них спускать пришлось только на носилках. Кто был легко ранен, сам сходил. Не помню, ставили ли штормтрап. Мы ведь от воды были недалеко, скорей всего, что спускались по концам, так вроде. Среди ребят были и крепкие мужики, они спустились в шлюпку и принимали раненых.
…Когда катер «Шеера» подходил к нам, то задача у нас стала такая – ликвидировать все документы, которые были с собой.
Уговорились ни говорить, что с нами есть капитан. А как же иначе – так и должно было быть. Когда подошёл катер и стал нас забирать, в это время «Сибиряков» начал тонуть.
Пошёл он в воду носом. Того, что сбитый с мачты флаг был перенесён на корму и «Сибиряков» погружался вместе с ним – этого я не видел. Глаз-то в шлюпке было порядочно…
И вот что я ещё скажу: кочегара Вавилова спасло то, что наша шлюпка потом оказалась на плаву. Вавилов в воде плавал, уцепившись за какие-то обломки. Насчёт того, что носовая пушка ещё долго вела огонь – это так. Вавилов там был подносчиком снарядов. На носу ведь были пушки. Носовые пушки были подальше от всех разрушений, поэтому они и стреляли дольше. А «Шеер» стрелял ещё и шрапнельными снарядами – по людям. Я потом из ворса своего свитера выковырял кусочек шрапнели.
…А когда «Шеер» Диксон обстреливал, перестрелки мы не слышали. А узнали о ней по таким признакам. У немцем в носовом помещении были закреплены вёсла. И вдруг они начали падать вниз. Это происходило от сотрясения верхней палубы, в которую попадали наши снаряды. И ещё – немцы сразу же приставили к нам тогда двух часовых, а обычно стоял один.
…С Качаравой мы после войны так встретились. Он на «Леваневском» плавал, а я – на «Сухуми». И однажды оба этих судна стояли на Диксоне. Качарава присылает к нам практиканта, тот говорит мне: «Вас наш каштан просил зайти». Было это в 1946 году. Я пришёл на «Леваневского», и мы встретились с Качаравой. А когда вернулись в Архангельск осенью, Качарава в политотделе твердо заявил: «Я должен плавать вместе с Павловским, во что бы то ни стало».
Между прочим, в политотделе помогли мне и с орденом, который утонул вместе с «Сибиряковым». Выдали мне дубликат ордена.
И вот стали мы плавать вместе с Качаравой. Когда у него собирались гости, то он всегда меня приглашал и представлял им так: «Вот, если б не этот человек, меня бы в живых не было».
Он жил тогда в Архангельске, в деревянном доме, где на улице Урицкого заворачивает трамвай…»
Л. ШМИГЕЛЬСКИЙ.
«Правда Севера», 12.11.86 г.
