Русская Гавань, МГ-2

[Иван Кукушкин]

Бронтман Лазарь Константинович, "Плавание на ледоколе "Садко" 1935 г.".
Дневник
http://zhurnal.lib.ru/r//ryndin_s_r/sadko.shtml

21 августа. [1935]

В 6:30 в каюту вбежали Иванов и Черненко:

-Вставайте, черти! Гавань. Пришвартовываемся.

Высочили. "Садко" подбирался к "Спартаку", один бок уже подчалил. На борту стоял Журавлев и уже разговаривал с каким-то корешком-соучастником зимовки на мысе Желания. Тот с горечью ему поведал о гибели собак ("Не усмотрели, перегрызлись") и сорока четырех убитых медведях ("Но шкуры сопрели") и ласково кликнул "Гайдо". Тот кинулся к борту, но, испугавшись воды, жалобно подался обратно.

У трубы в группе стояла Комова и высматривала знакомых челюскинцев. В сторонке с почтением стояли новые зимовщики. Женя Гиршевич разговаривал со старшим штурманом "Спартака" Демидовым, с которым вместе зимовал в 1920 году на Канином Носе . Потом он нашел еще одного корешка-своего ученика, затем съездил на берег, осмотрел радиостанцию и, вернувшись, пренебрежительно заявил, что "бардак, как у Кренкеля, оборудование чахоточное".

Ушаков побрился, порезал губу ("Все равно она сейчас не нужна"), одел костюм, белоснежный воротничок и галстук. Душка! Праздник. К нему заглянул рыже-бородатый полярник Шишкин и смущенно скрылся.

К завтраку в кают-компанию пришли новые зимовщики Русской Гавани, оживленно рассказывали Ермолаеву, Петерсону и Лактионову о начатых работах, новых промерах бухты и изучении движения ледников.

Затем принесли газеты. "Правду", "Известия" и "Правду Севера" с 5 по 30 июля. Некоторых номеров, увы, нет. Печатают хорошо, меня лучше и больше, чем других.

Писем, увы, было только три: Гутерману (он зарделся, как девушка), Балакшину и Журавлеву. Остальные устроили газетный аврал. Новостей в них куча!

Бригада Љ1 приступила к бункеровке с 8 ч. утра. Нам-Љ3- в четыре. Выдвинули соц. обязательства: Максимум угля, ни одной поломки, выпустить бюллетень:

Бригада Љ1 (Маркова) дала за смену ... тн., Љ2 (Иванова) ... тн. (но без штивки), наша (Колесниченко) ... тн. и заштивила почти вдвое больше, Љ4 (Филиппова)... тн.

Я работал в трюме на штивке-мрачное дело. Стоя на коленях, потом сидя, все время - беспрерывно 4 часа-кидать уголь в задний угол. Сверху все время наваливают, заваливают вконец колодец и ты чувствуешь себя замурованным. Дышать нечем, но это еще хорошо, ибо когда отверстие в колодец не закрыто, то каждый опрокинутый ковш дает к нам мощную струю пыли, напоминающую струю пара в бане, когда во вьюшку бросишь таз воды. Угольная пыль проникает всюду, слюна становится абсолютно черной, когда вытрешь платком нос-на платке остаются черные смолистые полосы. Лица нет, блестят только белки и зубы. Негры выглядят белее!

До вахты съездили на берег. Осмотрели зимовку, живут скучновато и временно тесновато, ибо кроме самих зимовщиков (нач. Цветков, радист Скворцов, метеоролог Мажаев и механик Засолицкий , приехавших на зимовку 15 августа со "Спартаком", в домиках живет 17 гидрографов партии Смирницкого, доставленных месяц назад (19 июля) "Малыгиным" для съемки Русской Гавани, до сих пор очень мало изученной.

Осмотрев станцию, мы отправились на ледник Шокальского, чудесный, дряхлый, с огромными пологими трещинами, хрустальной ледяной коркой над пластом в 400 м. (палуба ледника ниже уровня моря, ширина от 3 до 10 км). Бродили, снимались.


РАДИОГРАММА 24 августа напречатано "Известия" 26 августа.

Заголовок у подножья ледника абзац

Воды не видно двт залив битком набит чудесными айсбергами темно голубого льда хаотически нагроможденными берега до берега тчк Севера заливу массивными террасами спускается гигантский древний ледник изборожденный трещинами провалами пологой струей шириной трех девяти километров он уходит далеко глубь земли сливаясь затем огромным ледниковым щитом покрывающим почти всю северную часть Новой Земли тчк Размеры этого щита грандиозны двт его длина около четырехсот километров ширина семьдесят толщина доходит пятисот метров тчк Некоторых местах он проходит ниже уровня моря перекрывая проливы присоединяя Земле острова которые сейчас находятся звании мысов полуостровов берегов абзац

Три года назад здесь у подножья ледника Русской Гавани была основана первая единственная пока западном берегу Новой Земли полярная станция тчк Зимовку остались геолог Еромлаев моторист Петерсен скб оба ныне участвуют высокоширотной экспедиции скб еще три человека тчк Они проделали обширную работу изучению ледникового покрова тчк Их деятельность получила и внешнее отражение двт на картах Новой Земли появилась гора Ермолаева мыс Петерсена абзац

Сейчас станция занята метеорологическими гидрологическими наблюдениями она расположена трехстах метрах ледника узком плато перешейка полуострова Горякова являющегося самом деле прибрежным островом тчк Поселок невелик жилой дом пяти комнат баня радиостанция склад трехлетним запасом продовольствия тчк Тут стенах маленького поселка несколько человек живут работают течении долгих месяцев глухой полярной ночи тчк Только побывав такой станции начинаешь представлять как трудна самоотверженна их работа тчк Скромное почти бедное оборудование комнат старый продырявленный диван общей столовой книжный шкаф бессистемно подобранными книгами тчк Входа стоит непременная полка прислоненными ней винтовками углу патефон совершенно фантастическим подбором пластинок где арии Пиковой Дамы перемежаются вальсом Разбитая Жизнь исполнении оркестра 109 Пехотного Саратовского Полка пикантным романсом Последний Гавот спетым известным любимцем московской публики Тамара абзац

Круглые сутки работники станции ведут наблюдения температурой влажностью воздуха ветром приливами отливами отыскивая вместе полярниками других станций ключи европейской погоды изучая районы советской Арктики тчк Отделенные тысячами километров тайги тундры ледовых пространств культурных центров страны родных близких они проводят зимовке год два три отдавая свои силы успеху советского наступления Север абзац

Несколько дней назад транспорт Спартак доставил Русскую Гавань смену четырех новых зимовщиков метеорологов Цветкова Мажаева радиста Скворцова механика Засолоцкого тчк Самому старшему них 30 лет младшему 21 тчк Придя ним гости мы нашли столе общей комнаты раскрытую дряхлую книгу изданную полвека назад квч Поваренная книга для молодых хозяек постный и скоромный домашний стол квч зимовке нет повара готовить приходится самим сейчас они спешно повышают свою квалификацию абзац

Сегодня днем Садко ушел Русской Гавани продолжая свой путь Север тчк Постепенно зыбком тумане скрылись очертания величавого ледника исчезли фигуры машущих людей но еще долго был виден красный флаг реющий зданием зимовки тчк

[Александр Андреев]

Зимовка 1932-1933 гг. Второй международный полярный год

Метеорологическая площадка основной базы.

Метеоплощадка станции, расположенной на леднике

Взрыв - ведутся сейсмологические исследования.

[Иван Кукушкин]

Сканы штемпелей станции:




Поищу еще в "завалах", было любопытное письмо с зимовки (начало 90-х) о трудностях хождения почты из "Русской Гавани" и необходимости указывать в адресе при отсылке писем на станция "в/ч номер ...."

[[ Леспромхоз ]]

Адрес: Диксон-2 в/ч 03229 "Э"

[[ Леспромхоз ]]

Адрес: 663241 Диксон-Аэропорт

[Инспектор]

Правда, здесь больше о воинской части
http://belushka.ru/forum/viewtopic.php? ... fcecf192db

[Инспектор]

http://litau.ru/2010/12/12/1630
Последний начальник "Русской гавани"
Интересное письмо пришло давеча от «апостольца» Михаила Каптюга, застрявшего сейчас в командировке на Камчатке: уже неделю Михаил ждет летной погоды и вертолета.
Николай Андреевич, добрый вечер!
Сначала хочу сказать, что очень рад что «Апостол Андрей» успешно совершил арктическое путешествие вокруг Новой Земли в этом году, с чем хочу поздравить тебя лично и весь наш многоликий экипаж! Со всеми вами всегда рядом душой!
И вот какая история! Будучи сейчас в очередной командировке на Камчатке на метеостанции «Семячик» я встретил человека, который внешне очень мне напоминал полярника из документальных фильмов. Мы познакомились. Разговор как-то сразу зашел о Севере. Я сказал, что, будучи молодым лейтенантом, в 1990 году проходил боевую службу на сторожевом корабле, и что мы курсировали вдоль западного побережья Новой Земли и проливом Маточкин Шар. А в ответ услышал, что Новая Земля стала последней зимовкой этого человека в его арктической жизни. Оказалось, что передо мной сидит последний начальник полярной станции «Русская гавань» Меньшов Андрей Иванович. «Так ведь в этом году наш «Апостол» был там», – замечаю я. Вот так совпадение!!! Андрей Иванович одним движением руки достает из-под кровати железный чемоданчик, похожий на футляр от кинопленки, открывает и мы начинаем смотреть пожелтевшие черно белые фотографии. «Это Диксон, это на дрейфующей станции, а это Русская гавань», – с волнением рассказывает Иваныч. – «Вот и печать сохранилась!»
«Земля круглая» – еще раз убеждаюсь в правильности этого утверждения! Андрей Иванович рассказал о последних событиях в Русской гавани. «В ноябре 1993 года нас забросили на очередную зимовку, – рассказывал полярник. – Штат состоял из двух человек, место очень задушевное. На леднике брали лед, потом топили и получали чистейшую воду. Не далеко есть озеро, в которое заходит горбуша, частые гости олени, медведи и прочая живность».
Все шло хорошо, но в один из дней на станцию налетела бора. Тогда они не придали ей сильного значения, ведь это дело обычное для таких суровых мест, но, к сожалению, это спокойствие оказалась не просто ошибочным, а роковым. Очередным порывом ветра сорвало одну из растяжек выхлопной трубы дизеля. Труба завалилась, в результате чего было нарушено соединение с пламегасителем – промасленная ветошь и прочие горючие материалы вспыхнули. Дизельная сгорела за 20 минут, полярники еле успели оттащить в безопасное место газовые баллоны. Станция осталась без тепла и света. Не имея возможности связаться с Большой землей, полярники больше месяца боролись за выживание. И, не смотря на серьезные трудности, готовились к встрече Нового года: была поставлена «брага» из лучших сортов дрожжей!
Рассказывая, Андрей Иванович с исключительной точностью вспоминает, что где лежит: «На складе много провизии; у ПВОшников на складе консервированное масло и хлеб, много комплектов чистого белья и валенок; на улице в бочках большой запас дизельного топлива – около 5 тонн, одна тонна бензина, рабочая техника». На миг ловлю себя на мысли, что Иваныч рассказывает так, как будто провожает меня туда!!!
Через полтора месяца из-за отсутствия связи со станцией на Большой земле забили тревогу и выслали борт. Им и были эвакуированы последний начальник полярной станции «Русская гавань» и его бессменный механик. Так 29 декабря 1993 года была оставлена еще одна из 32-х арктических станций Советского Союза.
В 1995 году Андрей Иванович Меньшов вернулся на свою родину – в забытое богом место под названием Жупаново. В место, где родился он, где жил его дед. В деревню, которой уже нет, и которая сохранилась лишь на картах побережья Кроноцкого залива Камчатки. С тех пор прошло 17 лет, последний полярник со станции «Русская гавань» и поныне живет и здравствует в Жупаново.
Вновь перечитывая путевые заметки с «Апостола Андрея» о событиях в бухте Русская гавань, у меня закралась мысль: а не та ли злополучная выхлопная труба оказалась в руках Дениса, когда вы гонялись за белым медведем?
Так или иначе, Николай Андреевич, буду рад получить от вас подробный рассказ о вашем пребывании в Русской гавани, а так же, по возможности, пару фотографий станции. Попробую передать их Меньшову!
Ваш вахтенный начальник Михаил Каптюг
Камчатка, Жупаново
12 декабря 2010 г.

[fisch1]

Т41-31_32_33 М 1: 200 000

Карта ГГЦ T-41-31,32,33 М 1: 200 000

Карта ГГЦ T-41-137-A,B,138-A,B М 1: 50 000

Русская Гавань карта М 1: 100 000

---

Полярная станция Русская Гавань http://wikimapia.org/#lang=ru&lat=76.19 ... 2&z=12&m=b

[fisch1]

Однако, накануне прибытия в Русскую Гавань неплохо бы освежить в памяти всё то, что мы знаем об этом месте на Новой Земле, включая историю, несравненно более обновленную. Само название этого залива дано в 60-х годах XIX века норвежскими промышленниками, обнаружившими здесь на одном из островов шестиметровый крест с такой надписью: «Поставлен сей крест промышленником кормщиком» шуерецким Степаном Горяковым со товарищи 1842 года августа 8 дня. Место Баренци по старому у Богатого острова». Позже «остров Баренца, заставленный поморскими крестами» отмечали в 1930 году также участники экспедиции на ледоколе «Седов», причем приводят и другие надписи: «Сей крест поставлен сумчанами на острове Богатом бывшем Баренца в 1847 году». Эта экспедиция за четыре дня стоянки в Русской Гавани многое успела сделать, а её начальник О.Ю.Шмидт даже совершил поход по леднику Шокальского. Кстати, окрестные ледники Шокальского и Чаева были названы Г.Я.Седовым, когда в своем маршруте к мысу Желания в апреле-мае 1913 года он посетил эти места, отнаблюдав астропункт на мысе Утешения. После него в Русской Гавани в 1927 году побывал Р.Л.Самойлович, директор Института по изучению Севера, вместе со своим молодым помощником М.М.Ермолаевым. полярная станция в Русской Гавани во время Второго Международного Полярного года 1932-1933 годов появилась здесь при не совсем обычных обстоятельствах.

Во всяком случае, возвращаясь после обхода Земли Франца-Иосифа на парусно-моторном боте «Книпович» в конце августа 1932 года руководитель рейса Н.Н.Зубов никак не ожидал увидеть здесь новенькую, с иголочки «полярку» - согласно этого международного проекта она должна быть построена на Горбовых островах в ста километрах ближе к Маточкину Шару. Случайное совпадение обстоятельств (непогода, задержка судна и т.д.) привели к тому, что станцию решили строить в Русской Гавани, причем в таком решении не последнюю роль сыграли благоприятные условия для стоянки и выгрузки судов. Хотя эта станция Второго МПГ 1932-1933 годов под руководством М.М.Ермолаева прославилась в первую очередь гляциологическими исследованиями, первоначальные цели и намерения при ее создании были совсем иными. Наряду с другими полярными станциями по программе Второго МПГ 1932-1933 годов (мыс Желания, бухта Тихая на Земле Франца-Иосифа) полярники в Русской Гавани должны были изучать акустические явления в атмосфере высоких широт. Исследования же ледников проводились, скорее, факультативно, в чем сыграли свою роль и личные пристрастия М.М.Ермолаева и его немецкого помощника Курта Вёлькова, участвовавшего до этого в последней экспедиции А.Вегенера в Гренландию в 1930-1931 годах.
В научном отношении роль Русской Гавани позднее утратилась, сам залив стал местом отстоя судов в ожидании благоприятных условий при обходе мыса Желания. Участники первой высокоширотной экспедиции на ледокольном пароходе «Садко» так описывали эти места в 1935 году: «В гавани кипит жизнь, как на любой транзитной узловой станции Севера. Недавно ушла «Ветлуга». Она увезла старых зимовщиков. Ещё раньше «Малыгин» завез снаряжение. Гидрографы производят промеры, уточняют карту залива…Остается зимовать здесь четыре человека – начальник станции (он же геофизик), метеоролог, радист и механик. Повара нет…Скоро всё стихнет. Уйдет «Садко», уйдет «Спартак», уйдут гидрографы. С остальным миром зимовщиков свяжет только радио. Да ещё в четырех километрах через залив в становище останется двенадцать промышленников, добывающих медведя, песца, белуху». Очевидно, с завершением Второго МПГ 1932-1933 годов станция в Русской Гавани из базы научных исследований превратилась в обычную полярку Главсевморпути с нехитрой рутинной программой метеорологических и гидрогеологических наблюдений. К этому времени моряки явно оценили преимущества здешней якорной стоянки, о чем свидетельствует приведённое выше описание. Позднее, уже во времена войны в Русской Гавани нередко укрывались суда из северных конвоев, например, летом 1942 года торпедированный танкер «Азербайджан» из печально знаменитого конвоя PQ-17, разгромленного немецкой подлодкой и авиацией.

Корякин В.С. Нас позвала Новая Земля. Воспоминания В.С. Корякина – известного географа, полярника, путешественника, доктора географических наук, действительного члена Российского Географического общества.

http://geolmarshrut.ru

[fisch1]

Исполинской, почти тысячекилометровой дугой взметнулась с юга на север Новая Земля, два крупных острова Северный и Южный, с проливом Маточкин Шар посредине и еще великим множеством островов и островков. Слева, с запада, Баренцево море, справа — Карское. Новоземельский архипелаг очень точно назвали «Гибралтаром Арктики», как бы сторожащим выход из сравнительно теплого, омываемого одной из ветвей Гольфстрима Баренцева моря, в холодное Карское, заслужившее наименование «ледяного погреба» из-за постоянных льдов, редко покидающих его даже летом.
………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….
Немного ниже мыса Желания в северо-западный берег Новой Земли вдается просторный разлапистый залив. К самому морю спускаются с горных хребтов величественные голубые ледники, они заполняют долины между горами, обламываются в океан айсбергами. В 70-х годах XIX века проплывал в тех водах на парусном судне норвежский зверобой Мак. Его внимание привлекли источенные временем, поваленные ветрами православные кресты, там и сям разбросанные по берегам. Это были могилы русских поморов, нашедших здесь смерть от лишений и болезней, от холода и медвежьих когтей. В память о них норвежцы назвали красивый залив Русской Гаванью, и полярная станция, выросшая на берегу залива в 1932 году, получила то же самое наименование.
Ранним утром 30 июня 1955 года «Седов» буднично и деловито вошел в гавань на 76-й параллели. Сбавив ход и ориентируясь по береговым створным знакам, судно осторожно, чтобы не напороться на мель, приблизилось к узкому перешейку между двумя бухточками, каждая из которых имела свое название, и капитан скомандовал «стоп машина». Заскрежетала якорная цепь, пароход, вздрогнув, застыл в нескольких десятках метров от берега. Мы, говоря классическим языком, прибыли к месту своего назначения.
Началась разгрузка, заработали судовые лебедки, забегали по палубе и по берегу рабочие бригады, засуетились люди в трюмах. Пошла перевалка грузов в шлюпки, кунгасы, плашкоуты и другие плавсредства — иного произношения этого уродливого словечка я, признаться, не слышал ни в Арктике, ни на Большой земле. Доставленное на берег имущество тотчас отволакивали подальше от кромки моря, за черту прибоя, чтобы его не смыло волнами или начавшимся приливом. Тяжело давался уголь, его засыпали на верхней палубе в прочные двухслойные бумажные мешки, килограммов по пятьдесят-семьдесят, отвозили на берег, и тут мы подставляли спины и оттаскивали мешки в угольный склад, заполняя его «под завязку». Соответственно, росла груда товаров в продуктовом и вещевом складах.
Разгрузка судна на Крайнем Севере — это почти всегда схватка с непогодой. Даже в июле и августе налетают снежные заряды, крутая волна заливает кунгасы, на море ложится туман и теряется видимость. Капитан бессменно торчит на мостике, ругается в мегафон-«матюгальник», себя изводит, других нервирует, угрожая отдать команду сниматься с якоря. Понять его нетрудно: со стороны открытого моря надвигаются поля дрейфующего льда, грозящие запереть выход из бухты, захватить судно в плен, заморозить его. Сколько раз случалось, что пароход поспешно уходил, не успев до конца разгрузиться и даже не взяв на борт отзимовавших по два года людей, так мечтавших о скорой встрече с материком!
У нас все прошло благополучно, за одним исключением: предыдущий начальник станции впопыхах забыл передать своему сменщику Михаилу Фокину какую-то строго секретную документацию. Об этом мы узнали много позже, поскольку вообще не имели права знать даже о наличии подобных документов. Хотя, с другой стороны, никакой тайны тут, разумеется, не было, радисты ежедневно принимали и передавали шифрованные радиограммы из многих групп цифр, не предназначенные ни для чьих глаз, кроме начальственных.
Сколько же нас было на зимовке? Муж и жена Фокины, муж и жена Каневские, муж и жена Кононовы (разнорабочий Иван Васильевич и повариха Клавдия Андреевна), метеорологи Володя Королев и Ваня Забелин, старший радист Николай Иванович Куликов, механик Николай Тимофеевич Задорожный, радистка Лида Викулова. Одиннадцать. Поздней осенью с последним судном-снабженцем на станцию прибыли трое строительных рабочих во главе с плотником дядей Сашей Романовым. Нас стало четырнадцать, ровно вдвое больше, чем тех, о ком в 1936 году режиссер Сергей Герасимов снял фильм «Семеро смелых».
Мы очутились в мире, не похожем ни на какой другой. Два-три деревянных дома на каменистом, заснеженном одиннадцать месяцев в году берегу, безлюдье, раскинувшееся на многие сотни труднопреодолимых километров, сияющее в полуночные летние часы солнце, одни и те же лица вокруг, одна и та же работа, сотканная из бесконечной серии раз и навсегда заведенных гидрометеонаблюдений, обилие разнообразных житейских забот.
В те первые месяцы нашей зимовки, когда по сути здесь стояла «летовка», температура воздуха в течение июля и августа была выше нуля, море Баренца у побережья Новой Земли полностью очистилось ото льдов, солнце не уплывало за горизонт, по берегу там и сям неподвижно возлежали увальни-моржи, которые при приближении людей тяжело и неохотно плюхались в воду и отплывали на несколько метров, с нетерпением ожидая, когда же удалится восвояси двуногий возмутитель спокойствия.
А птичьи базары! Кайры, чайки всех видов и подвидов, чистики, люрики и еще бог весть какие представители пернатых — их здесь, в Русской Гавани, на утесах мыса Утешения, на скалах острова Богатого, были, вероятно, десятки и сотни тысяч (для Новой Земли орнитологи называют суммарную цифру семь миллионов, только пойди проверь ее, тем более после десятилетий ядерных испытаний!).
Ну и, конечно, неотъемлемая часть жизни, быта, пейзажа — наши собаки. Вот они, как стояли в веерной упряжке, слева направо, начиная с вожака: Громобой, Читта, Земляк, Нерпа, Боцман, Матрос, Помпей, Пестрик. Потом беременную смазливую потаскушку Читту сменила престарелая Вега, дав подруге возможность родить двух щенят. Славная наша «сучня» (почему-то именно так, по-уголовному, величали мы станционных собак с явным преобладанием кобелей!), ласковая ко всем людям, знакомым и незнакомым, непримиримо враждебная к любому зверью, прожорливая, работящая, ленивая, верная, хитрая, драчливая и смиренная. Почти два столетия назад российский путешественник М. М. Геденштром восторженно и трогательно отозвался о северной лайке: «Сие добрейшее, а здесь и полезнейшее человеку животное, увеселяет ездока в пути веселым лаем своим и, часто оборачиваясь на бегу, ласкает его взглядом… Это не сентиментальность. Здесь и лучшие сентименталисты оставили бы свои мечтания, но человеку с чувством, ценящему здраво свое положение, на Ледовитым море дорога и улыбка собаки». До чего же верно!
Быт зимовки был несложным, но и не легким для нас, молодых горожан. По утрам приходилось с дрожью выбираться из постели, спускать ноги на основательно выстуженный за ночь пол, заниматься нехитрым туалетом, не забывая о постоянном дефиците… воды! Да, на большинстве зимовок с пресной водой дело обстоит плохо. В июле-августе ее берут из ближайшего озерка или речушки, у нас таким водоемом служило озеро-лагуна рядом со станцией, одна беда — частыми штормами туда захлестывало морскую воду и пить ее было очень противно. Но все это летом, на протяжении считанных недель, в остальные же месяцы года нужно было выпиливать ножовкой, выкалывать топором кубы тяжелого, переуплотненного пургой снега. А чтобы снег этот не носил следов явственного присутствия собак, приходилось уходить за «чистой» водой на изрядное расстояние, возить снежные глыбы на тех же собаках, заполнять ими железные бочки на кухне, круглосуточно добавляя туда снег по мере его таяния, чтобы в деревянном доме всегда имелась вода на случай пожара.
Далее следовали: заготовка снеговой воды для стирки и ежедекадной бани, доставка в дома угля со склада, топка печей, охота на морского зверя, чтобы было чем кормить вечно голодных ездовых псов. И еще — регулярные дежурства по камбузу, владелица которого, сварливая и языкастая Клавдия Андреевна, неуклонно требовала у «коллектива» (самое распространенное словцо на всех полярных станциях Советской Арктики!) свой законный еженедельный выходной.
Для заготовки дров, снега, льда и прочих бытовых дел нужно было прежде всего научиться езде на собаках. В отличие от Геденштрома мне собаки долго не расточали улыбок. Моя неумелость, нетерпеливость, досада на себя, как правило, оборачивались на псов. Да и наставники мои, Иван Васильевич и Тимофеич, отнюдь не были Сухомлинскими, они учили собак кнутом без пряника, пинали их ногами, заставляли до изнеможения работать в упряжке и не разрешали ни себе, ни мне поощрять персонально кого-то из трудяг. Ездовые собаки ненавидят любимчиков, всей стаей набрасываются на них, могут из ревности разорвать насмерть. Что ж, подобное отношение лодыря к труженику свойственно не только четвероногим.
Со временем я все же научился грамотно запрягать собачек в нарты и управлять ими с помощью свирепого и сильного вожака Громобоя. Тот ухитрялся прямо на бегу подкусывать халтурщика-соседа, который тотчас старательно натягивал лямку, чтобы через минуту вновь «расслабиться». На длительном привале и по возвращении на станцию я кормил их, кидая каждой собаке по куску мороженого тюленьего либо моржового мяса, решительно разнимал забияк, стегал кнутом упрямцев.
До чего же здорово было катить на собачьих нартах по снежному насту, по ровному морскому льду, хотя здесь, в Русской Гавани, такая «гладь» считалась редкостью. Свирепые зимние пурги оголяли земную и ледяную твердь, надували с подветренной стороны любого предмета, будь то жилой дом или одинокая бочка на берегу, плотные сугробы. Поэтому езда в санях обычно превращалась для седока в марафонский бег рядом с упряжкой. Разве что не приходилось впрягаться в постромки, а вот тянуть упирающихся, выбившихся из сил собак за собою, подталкивать нарты сзади — это было обыденным делом.
И все же разок-другой, по весне, мне удалось шикарно прокатить Наташу по льду бухты километров за пять, где на берегу стояли заколоченные еще перед войной домики бывшей промысловой фактории. В такие моменты я чувствовал себя властелином джеклондоновского Белого Безмолвия, не вполне, конечно, белого и отнюдь не безмолвного полярного пространства. И Наташе нравилось, что ее муж, горожанин и уж никак не супермен, неплохо справляется с норовистыми псами, заставляет их подчиняться своей натренированной занятиями на фортепиано руке! Даже когда, разнимая сцепившихся собак, я позволял себе рискованные словечки, то видел, что Натик, хоть и смущается, все же нескрываемо гордится мною. Мне мерещилось, что мое радостное возбуждение передаётся и «сучне», и в присутствии моей жены она ведет себя куда сдержаннее. Дескать, негоже «страмить» барина, коли он после долгой полярной ночи вывез в белый свет молодую барыню!

Бытовые заботы нередко, как и во всякой экспедиции, отодвигали работу по профессии на второй план. У меня же с этой работой сразу возникли трудности особого рода. Географ должен изучать географию, то есть местность, ее природу, для чего требуется осуществлять близкие и дальние походы, они же — маршруты. Делать это в одиночку категорически запрещено любому «члену коллектива». Дать же мне сопровождающего, пусть сменяющегося, начальник был не в силах, так как у всех сотрудников станции имелись свои обязанности, многочасовые вахты, тяжелые дежурства, и перерывов едва хватало, чтобы передохнуть — где уж там добровольно лазать по льдам и скалам! Наташа всей душой рвалась помогать мне, тем более, что была прирожденной маршрутницей, однако она стояла метеовахту, то и дело подменяла напарников во время общих, авральных, работ, раз в декаду целые сутки дежурила по кухне, обеспечивая очередной выходной настырной Клавдии Андреевне. Словом, уже в первые месяцы пребывания на станции выявились большие просчеты в добрых намерениях тех, кто волевым путем рискнул направить в Арктику географа-одиночку, хотя и высшей квалификации.
Я и сам понимал ущербность своего существования, все время чувствовал себя на станции, если и не лишним, то в любом случае малонужным (в имущественной ведомости станции швейная машинка и пулемет, оставшийся со времен войны, почему-то числились «малоценным инвентарем»!). Приходилось все время ломать голову над тем, как бы начать соответствовать чину.
— Турин, Турин, ко мне! Иди сюда, мой любимец, мой красавец, дай лапищу, лови сахар, бестия ты лохматая!
Читта принесла двоих щенят от Боцмана, самого элегантного пса в упряжке. Один сразу сгинул, а второй быстро окреп и уже в двухмесячном возрасте начал сопровождать меня в странствиях по горам и ледникам. Тогда-то он получил и кличку Турист, и арктическое крещение: провалился в ледниковую трещину, чудом удержался на снежном перекрытии и был спасен двуногим другом «путем вытаскивания за ухо». Понятно, что в тот день мы породнились с ним, и я полюбил его, как младшего брата. Он же платил мне довольно своеобразно. Регулярно выходил со мною в маршрут, радостно лизался по дороге, однако через два-три километра нагло усаживался на землю (на лед, на снег), требовательно поглядывал на меня в ожидании кусочка сахара и, получив оный, неторопливо, сконфуженно повесив пышный лисий хвост, удалялся на станцию, бросив старшего брата посреди северной пустыни.
Пес был могучий, похожий и на медвежонка, и на теленка, с роскошной шерстью, острыми когтями, исключительно ласковый и бесподобно ленивый. Будучи по происхождению и «профессии» лайкой-медвежатницей, Турист ни разу за все годы нашей с ним зимовки не атаковал зверя, не без оснований полагая, что дело это, так сказать, чреватое, и пусть уж рискуют другие! Однажды Наташа отправилась на метеоплощадку в сильную метель и вернулась едва живая от пережитого страха: когда она склонилась над очередным прибором, чтобы снять отсчет, кто-то ощутимо положил ей на плечи мощные лапы и жарко ткнулся мордой в ее затылок. Это был Турист, но Наташа еще долго не могла избавиться от ощущения, что целовалась с медведем.
Пока неслось короткое, всего-то месяц-полтора, лето, я пребывал в некоем «беспривязном» состоянии, наш начальник делал вид, будто не замечает моих экскурсий в одиночку по ближним окрестностям. Сперва я отходил от дома на три, пять, восемь километров, следуя вдоль берегов, затем стал все чаще забираться в глубь суши, ступив, в конце концов, ногой на ледник Шокальского. Чего уж там скрывать — я выходил на лед с замиранием сердца из-за грозных, замаскированных снегом трещин. Случай с Туристом, сорвавшимся в одну из таких щелей, естественно, не прибавлял энтузиазма. Когда же в августе снег практически сошел и почти все трещины обнажились, двигаться по льду стало неуютно из-за того, что отчаянно скользили ноги, специальной же обуви, горных ботинок с подковками («трикони», на языке альпинистов) у меня не было. Вообще из снаряжения был лишь один ледоруб, купленный нами в Москве по случаю перед самым отъездом.
Когда подступила зима, мне запретили походы на ледник, и я занимался, можно сказать, всем понемножку. Ходил в недальние общегеографические маршруты, измерял скорость отступания каменисто-глинистых берегов, описывал птичьи базары, обрабатывал многолетние метеонаблюдения и наблюдения за ледовым режимом Русской Гавани, пытаясь выявить закономерности поведения ураганных ветров, замерзания, стаивания и выноса льда из бухт — словом, я служил на станции географом, пусть не «высшей», но хотя бы средней квалификации. Служба эта вызывала разные чувства у моих сотоварищей по зимовке. Одни — Куликов — смотрели на меня надменно, считая каким-то профессиональным уродцем; другие — Королев — полагали, что метеонаблюдения — это основное на полярной станции, а все остальное — гримасы штатного расписания; третьи — начальник Михаил Алексеевич Фокин — были больше всего озабочены тем, что с меня требовать, чего ждать и как отчитываться перед диксонским начальством за год безделья человека, окончившего дважды орденоносный МГУ.

Наш Михаил был человеком замечательным. В тот год ему стукнуло тридцать, а он уже шесть лет отзимовал радистом на разных островах Карского моря, где стал рекордсменом Арктики по скорости приёма-передачи сигналов азбукой Морзе. Уроженец калужской деревни, он во время войны несколько лет работал и мучился от голода на авиазаводе в Филях, где творил тогда Туполев, находившийся в заключении. Михаил от голода пытался бежать на фронт — его ловили и, угрожая трибуналом, возвращали на завод. В 1945 году поступил в Ленинградское арктическое училище (типа техникума) и по окончании был направлен радистом на остров «Правды» в Карском море, а три года спустя — на мыс Лескина в устье Енисея. И вот теперь — Русская Гавань, впервые он начальник.
На мой взгляд, он был прекрасным начальником и с деловой, и с человеческой точек зрения. Азартный, до самозабвения трудолюбивый, исключительно порядочный, с прекрасно развитым чувством юмора и еще более — чувством ответственности. И при этом — фантастическое, никогда мною доселе (и, пожалуй, после) невиданное упрямство, которое порой дорого обходилось его подчиненным. В основе, безусловно, лежало достойное всяческой похвалы упорство, желание довести до конца начатое дело, довести «до ажура», до блеска, как и подобает любому ценящему собственный труд мастеровому, будь то русский сапожник или английский садовод. Он мог сутками, без сна, возиться с задурившим передатчиком, хотя в рубке имелся запасной комплект и не нужно было так уж яростно спешить с ремонтом. Мог в одиночку уйти в метель на берег с лопатой в руках, чтобы выкопать из-под снега тюк спрессованного сена для коровы. У нас ведь обитала живность, коровы и свиньи, и после ноябрьского забоя месяца три-четыре коллектив питался каким-никаким, но все же натуральным мясом. Так вот, тщетно было взывать к здравому смыслу, кричать вослед Михаилу, что в метель люди не работают и уж в любом случае не роются в сугробах, ибо на место выброшенного снега набивается удесятеренное его количество — начальник в прямом смысле слова не слышал нас. Оставалось только брести за ним, проклиная его упрямство и непогоду, и там, на ветру и морозе, швырять этот ненавистный снег!
Венцом Мишиных деяний стала операция под бюрократическим названием. «Расширение будки ветродвигателя». И подтолкнула начальника к осуществлению этой мучительной для всех, затянувшейся на много месяцев процедуры его любовь к коллективу. Ему хотелось максимально улучшить наш быт, расширить и утеплить жилые помещения, сделать просторнее рабочие места. Так появился бетонный пол в нашей общей любимице-баньке, прошел капитальный ремонт в кают-компании, она же столовая, она же кинозал и бильярдная. Но Мишина мысль шла куда дальше.
В далекие тридцатые годы на станцию доставили ветродвигатель. С помощью пропеллера, установленного на высокой и прочной мачте, рассчитывали преобразовывать даровую энергию ветра (а уж ветра-то в Русской Гавани «было»!) в электрическую. Под ветряк соорудили небольшую деревянную будку размерами два на два метра, водрузили мачту, но почему-то не довели начатое дело до конца, и будка, похожая на собачью конуру, осталась стоять неприкаянной. Механик не раз жаловался, что нет у него полноценной механической мастерской, отвечающей требованиям противопожарной безопасности — а что на арктической зимовке может быть страшнее пожара, если остро не хватает воды для тушения огня, неоткуда ждать помощи, некуда эвакуироваться людям, потерявшим кров над головой?
Словом, наш Миша задумал возвести на основе той будки величественное строение, в котором нашлось бы место и для мастерской, и для дизельной, и для аккумуляторной. На Диксон ушла радиограмма, гласившая, что «коллектив станции в связи с приближающимся очередным съездом Ленинского комсомола взял на себя почетное обязательство собственными силами расширить будку ветродвигателя». Правда, сил для такого масштабного предприятия было маловато, и сметливый начальник намекнул в конце, что на станции есть в наличии три сезонных строительных рабочих для производства ремонта помещений, и они не возражают остаться на зиму, поучаствовать в расширении будки, а заодно и немного заработать. Диксон на удивление споро отреагировал на инициативу передовиков снежных просторов, дал добро, и начались наши страдания.
Чтобы строить, нужно иметь из чего строить, а доставленных «Седовым» с материка бревен и досок хватало лишь на ремонт и мелкие поделки. На берегах большинства островов Ледовитого океана обычно встречается плавник, «выкидной лес», как издревле называли его поморы, целые горы бревен и стволов деревьев, принесенных течениями с теплого юга и выброшенных морем на сушу. Однако в Русской Гавани не было ни бревнышка — повинна в том конфигурация берегов залива, особенности господствующих здесь подводных течений и ветров. Ближайшее «дерево» усеивало побережья других заливов, бухт и губ милях в сорока от нас. Пришлось ходить за ним на моторном вельботе по трое-четверо на борту, раз за разом расширяя зону поиска.
Мы облюбовывали ту или иную бухту, сталкивали в море баграми тяжеленные, пропитанные водой бревна, вколачивали в каждый ствол зазубренное металлическое острие-обушок, наподобие маленького гарпуна, соединяли два-три десятка бревен в плот и волокли его на буксирном тросе сквозь плавучие льдины в родную бухту. Налетали снежные заряды, поднималась крупная волна, нас заливало, глох мотор, и тогда приходилось садиться на весла. Море отрывало бревна по одному, был даже случай, когда всю конструкцию вдребезги разбило, разметало прямо у порога дома, на входе в бухту! Каждый поход на вельботе выматывал, выпотрашивал без остатка. Укачивался я зверски, спасибо ребятам — не издевались надо мной, и мало-помалу я даже начал привыкать к качке.
В конце концов мы набрали достаточно дерева для капитального строительства, то есть для расширения будки ветродвигателя. Пошли бесконечные, на добрых полгода, авралы, общие работы, требовавшие повседневного участия всего коллектива, кроме двух человек, безотлучно стоящих на вахте.
Еще в экспедиции на Озере Сергей Евгеньевич беззлобно и точно называл меня «несручным». Я мало что умел делать по хозяйству, а когда, подобно зайцу, учащемуся зажигать спички, овладевал рано или поздно неким навыком, меня перебрасывали «на другой объект», и все начиналось сначала. Моя несручность проявилась на той стройке в полной мере. Правда, много лет спустя, рассказывая моим родным о нашей жизни, Миша с юмором и добротой говорил, будто я, хоть и мало что умел, безотказно за все брался. Он, конечно, просто не желал огорчать родственников несручного — брался я только за сугубо подсобные работы. С величайшей завистью я наблюдал сейчас, как городские ребята, Володя и Ваня, с ловкостью прирожденных плотников обтесывают древесные стволы, цементируют полы, штукатурят стены, налаживают под руководством механика дизели, выковывают на переносной наковальне разные металлические поделки. Об истинных умельцах из крестьян, о Михаиле или Тимофеиче, а тем более о профессионалах-строителях, уж и не говорю, тут был высший пилотаж.
Надо сказать, окружающие отпускали по моему адресу шуточки, но в целом относились к моей несручности сочувственно. Очевидно, в глубине их сознания, как и в моем, сидело убеждение, что «сручность» и «несручность» — свойства врожденные. Стать настоящим мастером «не своего» дела, по-видимому, может лишь человек, генетически к этому подготовленный. Я оказался приготовишкой.
В разгар полярной ночи мы возвели вокруг будки-конуры новые стены, настелили крышу, затем раскатали по бревнышку саму будку. Получился дворец! Несколько дней подряд круглосуточно, меняя друг друга и нещадно паля только что возведенную кирпичную печь, месили цементный раствор и заливали им пол, чтобы главный и запасной дизели встали на нем намертво и работали впредь без вибраций. Наступал самый ответственный момент: переезд дизелей в новый дом, в бывшую будку ветродвигателя. Дом этот отстоял от радиорубки на несколько десятков метров, и нужно было проложить между ними электрический кабель (прежде дизели стояли в здании радиорубки, и кабеля, естественно, требовались считанные метры).
Еще осенью, когда работы наши только начинались, начальник запросил Диксон относительно кабеля, включил его в общую заявку на оборудование, которое весной 1956 года предполагалось доставить к нам самолетом. Авиация вообще не слишком баловала Русскую Гавань — пилоты боялись новоземельских ветров, и справедливо боялись. Но в нашей жизни эта боязнь оборачивалась почти полным отсутствием почты. Один раз ее не было полгода, другой раз — более семи месяцев. Даже на сброс летчики шли крайне неохотно, не говоря уже о посадке на лед бухты. Летчики робели перед нашей зимовкой и при том не опасались обвинений в трусости — полярная авиация вбирала в себя самых отважных и умелых, им не нужно было доказывать свое право не лететь на станцию «Русская Гавань», уж слишком дурной славой пользовалась она на протяжении всей четверти века, что существовала на карте и в жизни.

З.М. Каневский, Жить для возвращения: Автобиографическая повесть. // М: АГРАФ, 2001.

[fisch1]

В Русской Гавани есть разрушенная полярная станция и заброшенная воинская часть. Люди покинули эти места в 1993 году. Такое ощущение, что они готовились к приходу захватчиков: стекла, крыши, электрощиты, антенны — все разбито, сломано, разграблено. Кругом обломки досок, куски кабеля, запчасти незнакомых подъемных механизмов. Неподалеку — руины казарм и то, что осталось от арктической станции. Чувствовался стойкий запах какой-то нефтехимии. Из-под земли сочилась вода: таяла вечная мерзлота.

2012 г.
http://www.foto-video.ru/practice/pract/62337/

[fisch1]

Русская Гавань в объективе люфтваффе
Russkaja Gawan.Русская Гавань.17.7.43.

http://belushka.ru/forum/viewtopic.php?t=1725

[fisch1]

РУССКАЯ ГАВАНЬ

Глава из книги:

Э. Виленский, М. Черненко.Высокие широты : 1-я высокоширотная экспедиция на ледоколе "Садко". 1935 г.Полярная библиотека. 280 с: ил., портр., карт.; 22 см., Ленинград Изд-во Главсевморпути 1939

Русская Гавань.pdf [1.34 МБ Скачиваний: 713]

[ББК-10]

Бюллетень Арктического института СССР. № 11-12.-Л., 1932, с.272.

СТАНЦИЯ АРКТИЧЕСКОГО ИНСТИТУТА В РУССКОЙ ГАВАНИ (НОВАЯ ЗЕМЛЯ). Получено сообщение от станции на мысе Желания об установлении не вполне уверенной связи со станцией в Русской Гавани. Вблизи станции в море сплошной ровный лед. Совершено пересечение Новой Земли при помощи собак и аэросаней. На станции все здоровы.

[ББК-10]

Бюллетень Арктического института СССР. № 11. -Л., 1933, с. 357

РУССКАЯ ГАВАНЬ (НОВАЯ ЗЕМЛЯ). Персонал станции Второго Международного полярного года был снят л/п „Красин". Новый персонал, состоящий из четырех человек, во главе с метеорологом Б. А. Карандзеем, был доставлен в конце октября пароходом „Ямал".