Михаил Каминский. В небе Чукотки.
КОНКИНВероятно, каждый из нас, независимо от того, какую профессию он имеет, помнит хотя бы одного учителя. Что касается меня, то первые и, пожалуй, самые важные уроки смелости и здравого смысла я получил от Евгения Михайловича Конкина.
Он был командиром северного отряда и заместителем командира авиагруппы, и на его плечи легла главная ответственность и основная забота об организации поисков пропавшего самолета.
Еще не видя Конкина в глаза, я уже знал, что на Чукотке он впервые побывал в 1933 году в составе отряда Ляпидевского. Вместе с Кукановым отряд должен был эвакуировать пассажиров с кораблей, зазимовавших у мыса Биллингса. Но в феврале 1934 года был раздавлен льдами и утонул Пароход "Челюскин" и Конкин летал в лагерь челюскинцев вторым пилотом на самолете Анатолия Ляпидевского. При повторном полете сдал один из моторов, и самолет потерпел аварию около Колючинской губы. Конкину досталась "работка" по спасению наиболее ценного оборудования. Немало дней он прожил возле самолета в палатке, в ярангах чукчей, совершал поездки на собачьих нартах. Еще мне было известно, что Конкин участник гражданской войны, старый коммунист, морской летчик, командовавший отрядом в военной авиации.
Через несколько дней после отлета Пухова с базы самолет Н-67 был вновь подготовлен к полетам. Но ни Пухов, ни Конкин никаких распоряжений не давали. И вдруг где-то в середине февраля над Анадырем появились два Р-5. Я был на аэродроме и присутствовал при приземлении Н-42 и Н-44. Крупный человек, немного больше сорока лет, с полным медно-красном лицом, большим носом и чуть выпуклыми глазами, похрустывая кожей мехового реглана, энергично и решительно подошел прямо ко мне:
— Каминский!
— Так точно!
— Конкин! — протянул он руку, и я ощутил крепкое рукопожатие.
— Заждался!
— В этом вопросе мне почувствовалась сочувственная ирония, вроде бы так: «Хватит бездельничать - пора и поработать!"
— Еще бы!
— Ну вот, знакомься с ребятами, а мне скажи, как найти политотдел. С тобой поговорим после.
— Евгений Михайлович! За командира у нас остался базовый механик Мажелис, он же парторг отряда. Он и проводит вас к Щетинину.
Ответ Конкина меня удивил:
— А мне наплевать, кого Пухов оставил за себя. Я знаю, что ты летчик, значит ты и командир. Не строй из себя казанскую сироту!
Я почувствовал, что краснею до корней волос, а Конкин, увидя это, похлопал меня по плечу и сказал:
— Ну-ну! Не расстраивайся. Нам работать надо, а не обижаться! Через час вернусь — поговорим по душам.— И отошел к Мажелису.
Я направился к самолетам, где, не торопясь представляться, летчики помогали механикам чехлить и закреплять машины. Это были крупные ребята, все как один одетые в меховые малицы, чукотские торбаса и пыжиковые шапки. Я остановился в нерешительности. Наконец один из летчиков подошел ко мне и протянул руку с дружелюбным выражением лица.
— Виктор Богданов!
— Каминский!
— Зовут-то как!
— Михаил.
Богданов смешливо наморщил нос, вроде бы нюхая воздух:
— Что-то у вас тут нерусским духом пахнет. С чего бы это, а!
Сию же минуту к нам подошел второй летчик, назвавший себя Николаем Быковым, и подхватил реплику Богданова:
— Это у них тут Пухов вонь развел. Но батя проветрит помещение.
Оба рассмеялись, взяли меня под руки:
— Иди, показывай свои владения!..
С прилетом Конкина в Анадыре вроде бы и впрямь освежился воздух, которым мы дышали. Исчезла скованность, робость, люди распрямились, на авиабазе установилась атмосфера единомыслия и товарищества. Поначалу отношения между Конкиным и летчиками его группы меня поразили. Например, на какое-то замечание Конкина Богданов, как равный, ответил:
— Ну, это ты, батя, загнул!
Конкин никого не ставил перед собой по команде "смирно", не требовал повторения приказаний, а просто говорил, что и кому надлежит делать. Он выслушивал замечания, с явным интересом, с чем-то соглашаясь, с чем-то нет, а когда ему продолжали возражать, притворять, что гневается, обычно говорил:
— А я вот возьму палку да огрею тебя пониже спины, чтобы старших слушался!
И это означало, что дальше препираться бесполезно. Его слушались и любили. Все это было для нас поистине удивительно. Дух формализма, культивировавшийся Пуховым, покидал нас с опаской.
Вернувшись от Щетинина, Конкин разговаривать со мной не стал. Только спросил, какой запас горючего у Н-67, и бросил:
— Завтра полечу с тобой!..
В какой-то книге я прочитал: «Когда умирает капитан, кочегар все так же бросает угояь а топку!" Это очень точный и глубокий образ. Наш капитан Волобуев со своими спутниками где-то погибал. Мы не забывали об этом, но мы были молоды и продолжали "бросать уголь в толку", не теряя жизнерадостного любопытства к жизни.
Широко открыв глаза, смотрел я на открывшуюся панораму, и мое сердце замирало от восторга. Кругом синели горные цепи. В их ущельях извивались еще не имеющие названий реки, которые брали начало где-то там, в центре этих могучих складок планеты. Реки— вначале лишь тоненькие ниточки, обвивавшие подножья гор — матерели от притоков и уходили за пределы видимости. И все это было абсолютно безлюдным на многие сотни километров!
Нет ничего более захватывающего человеческое воображение, как узнавание нового, никому неизвестного. Я вспомнил слова Марголина и подумал, сколько здесь работы геологам! Выть может, вот тут они откроют золото или олово и появятся потом города!..
Мы летели на трех самолетах, развернутым строем. От Анадыря шли на север сперва по равнине, потом через горы до пересечения с Амгуэмой. Вдоль Амгуэмы делали галсы и возвращались параллельными маршрутами. Между самолетами был интервал километра четыре. По мысли Конкина, мы должны были "прочесать" всю местность, как граблями. Пространство, обозреваемое с одного самолета, должно перекрываться взглядом с другого. На равнине мы расходились, над горами сближались, чтобы просматривать ущелья и долины.
Весь февраль и половину марта мы летали всякий погожий день по шесть-семь часов. Порой возвращались "с нервозом" на остатках бензина. Конкина не смущая ни ветер, ни капризы погоды. Он уже не верил, что экипаж Волобуева жив, но делал асе, чтобы его найти. И во всех полетах он был со мной. Я понял, что он присматривается, изучает меня. Дав на земле задание, он почти не вмешивался а мою работу в воздухе. Однажды над крутыми горами мотор стал давать перебои. Оказалось, что, увлекшись наблюдением за землей, я пропустил время переключения баков. Это были неприятные мгновения. Когда мотор "забрал", я оглянулся на Конкина. Он поднял большой палец, показывая одобрение. После посадки сказал:
— Летать умеешь и гор не боишься. Молодец! Теперь мы можем и поговорить. А разговор короткий: что было, забыть — и наплевать! Я тебя Пухову не отдам. Работай смело и не оглядывайся назад! Понял!
Я был растроган и добрыми словами и лаконичностью сказанного. Видимо, все, что нужно, за меня сказал Щетинин. Вероятно, только реабилитированные знают истинную стоимость развращённого доверия. Я ответил:
— Спасибо, Евгений Михайлович! — У меня защипало глаза, и я поспешил отойти.
Самолет Н-43 мы не нашли. В этом смысле нам не повезло. Через несколько месяцев, исследуя место аварии, я узнавал уже виденные мною окрестности. Хотя мы летали поблизости, складки местности скрадывали разбитый на склоне возвышенности самолет.
189
Но для моего «полярного воспитаниям эти полеты были бесценны. Я изучил значительную часть Чукотки так, как не смог бы и за десять лет маршрутных полетов. Однако главное заключалось в другом.
Конкин полностью Искоренил страх перед ответственностью за смелые решения. В течение многих лет я неоднократно убеждался потом, что смелые решения были самыми правильными. Конкину органически было чуждо догматическое отношение к существовавшим тогда наставлениям по полетам. От летчика он требовал смелости И инициативы. Он говорил:
— Не бойся ошибок в работе. Судят не за ошибки, а за бездеятельность из боязни ошибок!
Все было иначе у Пухова. Вспоминалась "подготовка к полету", которую он проводил со мной перед нашим вылетом в "Снежное". Он заставил меня повторить на память истинные и магнитные курсы всех Изломов маршрута. Потом долго наставляя, на каком интервале и дистанции я должен был держаться от его самолета, как перестраиваться при заходе на посадку. Он сидел за столом и смотрел в карту, а я стоял перед ним, как ученик перед учителем. Причем угадывалось явное желание учителя "срезать" ученика. Я бубнил ему целые параграфы из наставления:
«Вырулив на старт, осмотреть взлетную полосу и в случае отсутствия препятствий поднять руку и попросить разрешения на взлет. После отмашки стартера белым флажком в направлении взлета еще раз убедиться, Что на взлетной полосе не появилось препятствий. Потом плавным движением сектора дать "газ". По мере набора скорости поднять хвост так, чтобы линия горизонта проектировалась на верхнем обрезе капота мотора..." И так — до полного одурения.
В конце концов я понял, для чего разыгрывался этот спектакль. Просто Пухову не хотелось вылетать в этот день, и он желал найти причину для отмены попета в моей неподготовленности. Такой "причины" я ему не представил, и, потеряв дорогое время, мы вылетели слишком поздно. Что из этого получилось, читатели уже знают.
Ничего похожего не было в характере Конкина. Он раскладывал карту и чертил по линейке прямую линию на двести километров, потом зигзагами —галсы и обратный маршрут параллельно первому.
— Вот там полетим. Сними с карты курсы и выпиши на бумажку. Положи в планшет. Если понадобятся, поглядишь в бумажку. Рассчитай длину маршрутов так, чтобы при возвращении на базу был часовой запас бензина.
И все!
В различных вариантах Конкин повторяя одну мысль:
— Здесь для нас ничего не приготовлено. Все, что будет нужно,— будет после нас. Мы разведчики. Разведчики не должны бояться ни гор, ни тундры, ми неизвестных маршрутов. Здесь все нам неизвестно, потому самое главное на самолета не мотор, не компас, а голова его командира. В Арктике хорошо летать — значит хорошо думать!
Бортрадист нашей группы Миша Малов, отличный парень, вел «бухгалтерию" поисков. На обзорной карте он накладывал цветные линии пройденных маршрутов. Когда весь район около Анадыря оказался заштрихованным, мы перелетели в запив Креста и проделали такую же серию полетов оттуда.
К концу поисков в районе Анадыря Конкин вызвал Пухова. Тот прилетел из бухты Провидения 8 марта. Конкин приказал ему немедленно возвратить мне мой Н-68 вместе с Митей. В тот же день в присутствии Щетинина было проведено собрание партийно-комсомольской группы, на котором Пухов сделал доклад. Ссыпаясь на объективные причины и недостаточную помощь ему, командиру, со стороны коммунистов Мажелиса и Каминского, Пухов старался умалить свою вину. По предложению Конкина, Пухову и мне был объявлен выговор «за несработанность!" Я этого никак не ожидал и страшно обиделся на Конкина. Между нами произошел такой разговор:
— А ты, что же, считаешь себя правым?
— В том, что говорил Пухов, правда и не ночевала.
— Это я и без тебя знаю. А вот ты не понял своей вины перед партией.
— Перед партией моей вины нет!
— Ты так думаешь!
— Уверен!
— Ну хорошо! Тогда скажи, Волобуев предлагал тебе в Москве командовать этим отрядом!
— Ну, предлагал.
— А ты поручился за Пухова? Чего молчишь — поручился?
— Ручался.
— Ну так вот и отвечай за это. Ты думал, что за спиной Пухова будешь, как «у Христа за пазухой". Легкой жизни хотелось! Так ведь?
— Совсем я не об этом думал. Он действительно казался хорошим парнем и крепким командиром.
— Вот и плохо, что не думал. А он оказался проходимцем! Притом таким скользким, что не ухватишься. Товарищ Ленин учил нас бди- теяьности, учил отвечать за свои рекомендации. Считай, что ты дешево отделался! А надо бы тебе (он сделал ударение на этом слове) ответить и за то, что по вине Пухова погибают Волобуев и Буторин. Понял теперь!
— Выходит, я должен один ответить за Пухова, которого знал две недели? А вы и Георгий Николаевич умываете руки?
— На Волобуева не греши, он расплатился жизнью. Мне всыплют и без тебя, не беспокойся! А я учу тебя верить делам, а не словам. Теперь красноречивых стало много. За красивыми словами иной раз не разберешься, что стоит человек в деле.
— Ну, а Мажелис? Он же парторг и старый коммунист...
— Ты за Мажелиса не прячься! Он честный коммунист, но человек не очень-то крепкий. Кроме того, он механик старого закала. Вся его психология требует: «подчиняйся летчику, командиру!" А ты —кадровый командир, человек развитый во всех отношениях. Как же ты позволил Пухову смять себя и зажать в кулак всех остальных? Скажи спасибо, что отделался выговором.
Тогда я не согласился с Конкиным, даже обвинил его в попытке отыграться на мне.
Много позже понял, что по большому партийному счету Конкин был прав. Если коммунисты позволили сесть себе на шею проходимцу, то именно с них надо спрашивать по всей строгости. Ибо они делают дело партии и отвечают за него. Строгий спрос отучает от беспечности, легковерия и безответственности. Да, конечно, был прав этот старый коммунист и мой учитель!
