ЮГОРСКИЙ ШАРПоразительно изменились масштабы. Еще два дня назад, в штурманской рубке лежала карта огромного района Арктики — от Земли Франца-Иосифа до Северной Земли. Остров Вайгач был на этой карте величиной с гривенник. Сейчас на столе у штурманов другие карты. Вайгач на них вырос больше всех северных земель, взятых вместе. Скоро Белое море станет величиной с Атлантический океан, а Двина расширится до размеров Белого моря.
И скоро, совсем скоро «Садко» войдет в это громадное Белое море. Мы ступим на твердую землю, будем ездить в трамваях и автомобилях, бриться в парикмахерских, спать, в кроватях...
20 сентября у входа в Югорский Шар нас задержал туман. Каждые десять минут берем радиопеленги. В микрофон пеленгатора врывается громкий гортанный голос. Маяк где-то совсем близко. Ясно слышен шум берегового прибоя. На карте грозным предупредительным значком изображен силуэт тонущего судна. Корабль надломлен, корма его вздернута вверх. Это место, где вылез на камни пароход «Кинига».
Бросили якорь. Нас медленно и упорно разворачивает. Ориентируемся только по глубинам. Течение удивительно стремительное, до шести-семи миль в час.
Поздно ночью к нам пробился луч маяка. Зеленый мигающий глаз его загорался и потухал через точные промежутки времени. Берег, знаки створов попрежнему укрыты туманом.
[249]
Утром положение без перемен. Синоптики предсказывают туман на весь день. На этот раз они к общей радости ошиблись. К полудню посветлело. Космы тумана медленно уползли вверх и открыли низкие пологие берега. Мы медленно входим в пролив, соединяющий Карское море с Баренцевым. Слева высятся черные скалы Соколиного острова, очень напоминающие островки у берегов Норвегии. На скале мигалка. Днем ее огонь с трудом можно разглядеть. Говорят, что весной на вершине острова отдыхают соколы во время своих перелетов с далекого юга на север. Охотники забираются на маяк и бьют перелетную птицу, летящую на огонь. Отсюда и название острова.
За Соколиным островом на берегу Югорского полуострова высится высокая ажурная радиомачта. У ее подножья на блеклом грязно-зеленом фоне тундры хорошо видны светлые точки домиков полярной станции Югорский Шар. Вдалеке на горизонте — горы Пай-хоя — северные отроги Уральского хребта. Здесь уральские горы уходят в море. Они поднимаются снова уже на Новой Земле. Далеко тянется длинная земля. Это материк.
Вскоре приезжают гости — начальник и парторг станции. Затем подходят две утлых лодки с промышленниками-ненцами. Они ловко взбираются по веревочному трапу. Двое из ненцев совсем молодые ребята: Ивану Вылке шестнадцать, Илье Катынзецко пятнадцать. Но держатся они как взрослые. У пояса болтаются промысловые ножи, на дне лодки ружья.
Приглашаем гостей к обеду. Ненцы хвалят щи, тщательно разрезают самодельными ножами — узкими, острыми, как ланцет, — медвежьи отбивные. Сидят за столом, не снимая малиц.
— Жарко? — спрашиваем.
— Нет, мы привыкли. Так всегда.
Охотно курят и еще более охотно фотографируются у самолета.
Узнаем, что на мысе Дьяконова стоит чум Николая Вылки. Единственным кормильцем у него шестнадцатилетний Иван. Старик Николай слепой, а его жена Анна уже старуха, на промысел почти не ходит. Иван скоро женится. Он берет дочку Такарея с Черной Речки. Свадьба через три дня.
Жаль, что не удастся побывать на семейном ненецком празднике!
Второй чум Алексея Вылки и его брата Никиты стоит дальше. Его не видно с пролива. Мы просим разрешения проведать их вечером.
— Пожалуйста, пожалуйста. Гостем будешь.
[250]
Рассматриваем охотничье снаряжение. Патроны заделаны мылом. Ружья хотя и старые, но очень хорошие.
Зимовщики и промышленники провожают нас до берега. Идем к станции но шпалам крохотной узкоколейки, по которой зимовщики подвозят прибывающее продовольствие, снаряжение, горючее. В общежитиях безукоризненно чистые комнаты. Рядом с пимами стоят фехтовальные эспадроны и патефоны, на стенах охотничьи ножи и фотоаппараты. Большая. светлая кухня. Просторная столовая украшена цветами. Шкафы и полки с книгами. На стенах портреты Сталина, Ворошилова, Кагановича. Стенгазета. В углу фикусы.
Заходим к радистам. На Юшаре старейшая полярная радиостанция, она существует больше двух десятков лет и ее зовут «дедушкой русских зимовок». Любуемся новой мачтой. Высота ее — восемьдесят пять метров. Бетонные кессоны заделаны глубоко в вечной мерзлоте. Из окон открывается унылая панорама безлесной северной страны. Поблескивают озерца воды.
Радисты рассказывают: в годы английской интервенции их товарищ — радист Юшара — отказался признать белую власть. Он поддерживал связь только с ревкомом и штабом Красной гвардии. Когда белые пригрозили жестокой расправой, радист
[251]
ответил насмешками. Весной 1920 года первым рейсом на Юшар прибыл карательный отряд. Радист был расстрелян на посту во время передачи метеосводки. В истории станции не сохранилось его имени. Но о герое помнят на зимовке, помнят промышленники-ненцы.
Станция Юшар, как и десятки других, это глаза и руки советской науки на дальнем Севере. Зимовщики следят за льдами, регулярно передают на материк метеонаблюдения. Этой зимой начались аэрологические работы. Чтобы наблюдать за полетом радиозондов, к ним привязывали клубок горящей пакли или небольшой бумажный фонарик со свечой. В проливе ведутся гидрологические работы, промеряются глубины, очерчиваются многочисленные прибрежные рифы. Ночь продолжается три месяца. На это время замерзает пролив. Бушует пурга. Два раза за эти месяцы приходили почта и газеты. Почтальоны-ненцы привозили их на оленях за четыреста километров из Нарьян-Мара, столицы Ненецкого национального округа.
Так живет небольшой мужественный коллектив двадцати советских людей на Югорском полуострове на берегу студеного Карского моря.
Сразу за станцией начинается тундра. Невдалеке, на скалистой кошке, виден чум. Над ним вьется дымок. Надо пройти километра три-четыре от зимовки, не больше. Несколько садковцев решило совершить это путешествие.
Земля, заросшая лишайниками и мхами, обильно напитана влагой. При ходьбе тонкие корочки мха прогибаются, словно идешь по болоту, по топи. Следы сразу заполняются водой. Итти но тундре непривычно и тяжело. Вязнут ноги. Зыбко колышется под ногами почва. Попадаются мхи оливкового и красного цвета. Они более устойчивые. К морю стекают ручейки. Много нор полярных мышей — леммингов. Встречаются камни, ярко раскрашенные лишайниками. Кое-где попадаются островки твердой почвы, на которых растет яркозеленая трава.
Вскоре выходим на берег, усыпанный плоской галькой. На камнях разложены сети. Они прижаты сверху бревнами и досками плавника, чтобы не смыл прибой.
Через час подходим к чуму. Он стоит на вершине холма. Вместо изгороди кругом вбиты колья для просушки нерпичьих шкур. Много собак. Они не обращают никакого внимания на подходящего к ним человека. Стоит несколько оленьих нарт, но оленей не видно. Чум построен из просмоленных черных жердей, поверх которых натянуты заштопанные оленьи шкуры. Сверху
[252]
пробивается струйка дыма. Очевидно, внутри топят. Поднимаем полог, спрашиваем:
— Можно войти, хозяин?
Из чума слышно:
— Заходи.
Садимся у костра. Над огнем протянулись жерди с множеством крючков и крюков для подвешивания чайников и чугунков. Хозяйка — старая, сморщенная ненка. На голове у нее кокетливая дамская шляпка, залатанная кусками оленьей
[253]
шкуры. На тулью шляпы сдвинуты поломанные шоферские очки.
Жарко. Но Анна — так зовут хозяйку — и хозяин чума Николай Вылка одеты в оленьи малицы. Старик слеп. Он спокоен и невозмутим. Лицо его выглядит мертвой иконой, идолом, сошедшим со стен буддийского храма. Усы опадают вниз, как на китайских картинках. Он сидит молча, все время раскачиваясь, может быть о чем-то размышляет.
В чум часто забегают собаки. Они садятся рядом с людьми на мешках, в которых сложены оленьи и медвежьи меха — подстилка для сна. В углу несколько мешков с продовольствием. Там же валяются закоптелые чайники, небольшие чугунки. Пол выстлан досками, только в центре, вокруг ямы для костра, толстые жестяные листы.
Хозяйка начинает разговор.
— Плавали?
Два месяца плавали.
— Льдов много?
— Много.
— Пароход только русский, ненцев нет?
— Нет.
— Сейчас что, в город?
— В город.
Архангельск, или дальше?
— В Москву.
В Москву? Это далеко.
Хозяйка варит оленье соленое мясо. Она неторопливо подкладывает в костер дрова. Леса на берегу сколько угодно. Вдруг вспоминает:
— На Новой Земле были?
— Были.
— Тыку Вылку видали?
Кто не знает на севере председателя Новоземельского национального совета, художника Тыку Вылку? О нем пишут в книгах, портреты его печатают в газетах.
— Тыка Вылка, — объясняем мы Анне, — далеко, в Москву поехал. Мы не видели его.
— Еще где были?
— Далеко, Анна, были, далеко. Были, где ненцев никогда не было, где одни медведи ходят.
— Медведей били? Что делали?
— Медведей били. Сами ели, собак кормили.
— А у нас плохо, — жалобно говорит Анна, начиная долгий рассказ, состоящий из отдельных, почти не связанных друг
[254]
с другом эпизодов. Это рассказ о том, что перевелись почти белые медведи на Вайгаче, что реже стала подходить белуха, что ушел далеко в тундру белый полярный песец.
Что ж, она по-своему права. Югорский Шар лежит теперь на оживленной судоходной дороге, по которой с лязгом и шумом, изрыгая дым и копоть, ходят корабли. И животные ушли. Они ушли туда, где меньше людей, где нет кораблей. Только старики-ненцы по традиции приходят к насиженным местам. Молодые теперь уходят дальше к северу, на новые земли, где еще богат промысел.
Спрашиваем:
— Как живешь?
— Зверя бьем, рыбу ловим. Руки плохие стали, сама не ловлю. Иван ловит. Никита помогает.
Нас посвящают в тайны промысла. Десять белух дают до трехсот пудов сала. Раньше их загоняли к берегу неводом и там кололи. Теперь бьют из винтовок. Зимой подходят нерпа и морской заяц. Голец заходит в речки. Изредка попадается морж. Из Хабарова Госторг снабжает продуктами и боеприпасами. Жалоб на него нет.
Старик слушает нас молча. Он ни слова не говорит. Ка—
[255]
жется страшным молчание этого седоусого старого человека, мы спрашиваем Анну:
— Что, Николай спит?
— Нет, он так. Старик.
И смеется, обнажая почти беззубый рот.
В котелке закипела вода. Хозяйка снимает его, тщательно вымывает эмалированную чашку, затем моет руки. Потом она насыпает в котелок крупу и кладет туда промытое оленье мясо.
Мы переглядываемся. Еще недавно ненец годами не мыл рук. Он не знал полотенца, не знал мыла, и только морская волна, обкатившая его на промысле, могла смыть с лица грязь, коростой оседавшую за многие годы. И вот сейчас, даже в этот бедный чум, где заканчивают свой век два старика, даже сюда проникли мыло и полотенце.
Но Анна отнюдь не собирается умирать. Мы спрашиваем ее:
— Ты давно замужем, Анна?
Хозяйка кокетливо смеется, сдвигает на лоб шоферские очки, — кстати, одно из стекол давно отсутствует, — и, поправляя «шляпку», говорит:
Семнадцать лет или уж больше. Третий муж. Первый в тундре, второй умер.
— А почему первого бросила?
— Так, ушла и все.
Снова молчание. На этот раз хозяйка жалуется, что в Хабарове только один год учат ненецких детишек. Этого мало. Она хочет, чтобы учили два-три года, чтобы дети умели писать и считать. Потом она спрашивает:
— Сейчас война в городе, нет?
Мы объясняем.
— Англичанин, японец, норвежин смирно живут?
— Все смирно.
— А ловить допускают?
Речь идет о промысле на тюленя, на белуху, о свободном промысле иностранных судов в наших территориальных водах. Анну интересует этот вопрос совсем не но дипломатическим соображениям, и мы удовлетворяем ее любопытство, рассказывая о том, что иностранцы больше не ловят в наших водах и только зимой приходят к горлу Белого моря, где столько тюленя, что все равно нам самим его не взять.
В чум входит пара псов. Одни из них, черный, обходит нас стороной. Хозяйка, завидя его, вскакивает и хватает палку. Пес успел уже выскочить. Хозяйка ругается: пес чужой и вороватый. А сюда вход разрешен только своим.
[256]
Пора уходить. Мы прощаемся. Старуха совсем по — городскому провожает нас до порога своего жилища. Она долго стоит, отдернув полог чума, и, когда мы отходим на сто — полтораста шагов, кричит вслед нам:
— В городу у вас хорошо. А у нас ой-ой погода бывает. Ничего не видно. Темно, как ночью.
Впереди светятся окна зимовки. Они показывают нам путь. Поздно вечером в столовую, где собрались все зимовщики и садковцы, запросто приходят ненцы. Они снимают малицы и остаются в ситцевых рубашках. Гости пьют чай, рассказывают о прошедшем годе, о пойманных песцах, об убитых нерпах. Рассказывают о Филиппе Вылке. Он добыл за прошлый год двадцать песцов, сто нерп, двадцать зайцев. Сдал шкуры Госторгу.
[257]
Ребячески веселясь, ненцы играют на биллиарде, слушают музыку. Зимовка крепко дружит с ними. Врач взял шефство над чумами. Иван и Илья будут обучаться в механической мастерской, и скоро в Юшаре появятся первые ненцы-механики...
Давно уже пора спать, но нас просят побыть еще немного, ведь здесь так редко бывают «свежие» люди.
Когда уходим к берегу, над Юшаром уже спустилась густая звездная ночь. Освещаем путь карманными фонариками. Впереди на рейде сверкает огнями «Садко». Далеко слева — маяк Варнека. Еще левее — вечно мигающий маяк Хабарова. Справа такая же мигалка острова Соколиного. Еще правее радиомаяк. Сзади — огни полярной станции. Цепь этих огней, зажженных большевиками на великой Северной морской дороге, освещает путь, который люди искали столетиями и который удалось по-настоящему найти и освоить только в наше время людям нашей страны.
Утром 22 сентября на рейд Югорского Шара пришел «Литке». Возвращающийся на борту ледореза после объезда полярных станций и зимовок О. Ю. Шмидт вскоре приезжает на «Садко». Он обходит лаборатории, знакомится с результатами научных работ, беседует с членами экспедиции. Вечером подошел «Сибиряков». Он идет на Диксон. В проливе, вчера еще пустынном, неожиданно собралась целая эскадра. Оживленным клубом стала кают-компания «Садко», куда съехались моряки и полярники с других судов.
Незаметно подкрадывается темная прохладная ночь. Вскоре она совсем покрывает тундру, Юшар п Вайгач. Прощаемся с зимовкой традиционными гудками.
До свиданья, Югорский Шар!
Сотни лет назад здесь проходили первые русские мореходы,, поморы и новгородские ушкуйники, открывшие в незапамятные времена далекие сибирские края.
Они доплывали до мест, где косоглазые люди —тунгусы ходили в собольих шубах и даже лыжи свои подбивали дорогим собольим мехом. Именуя себя «царскими людьми», промышленники обирали инородцев, собирая с них ясак. Чтобы положить этому конец и «повернуть ясак в цареву казну», был послан еще в 1598 году из Москвы на далекую Обь-реку дьяк с целовальниками и стражей.
[258]
В 1600 году выступила из Тобольска сотня казаков строить на реке Таз крепость-острог. Юраки разбили казаков. Тридцать человек было убито, остальные бежали на оленях, оставив запасы, бежали «с одной душою да с телом». Прошел еще год, п снова тобольское воеводство послало стрельцов, казаков и пленную литву покорять «сыроядцев». Тогда и были основаны в двухстах верстах от устья реки Оби на реке Таз острог и город Мангазея.
На восток через Юшар ринулись в торговый сибирский город купцы и мореплаватели. Но северным рекам и протокам выходили они к побережью Печорского моря на «кочах» — небольших плоскодонных, с малой осадкой, парусно-гребных судах, забиравших шесть-семь тонн груза и десять-двенадцать человек гребцов. Дальше «вышедь на устье Печоры реки, и пошли в Мангацею большим же морем-окияном на урочище, на Югорский Шар, бежали парусом до Югорского Шару два дня и две ночи, а шли на-прамо большим морем, переимаяся через губы морские, а на губах местами глубоко, а в иних местех мелко в сажень, а в иних местех и суды ставают... А Югорский Шар остров великой, каменной, местами
[259]
тундра, а местами камень голой, а леса нет, а называют тот остров Вайгач, а около его русские люди в Мангацею не ходят, потому что отошел далеко в море, да и льды великие стоят, а подле Югорской Шар зупротив острова Вайгач ходу гребью день, проезд из моря-окияна в урочище в Нярзомское море,{1} а поперек проезду верст с пять, а инде и меньше, а проезд местами глубоко, инде мелко; а на острову Вайгаче место пустое, людей нет. А от Югорского Шару Нярзомским морем через Карскую губу резвого ходу до устья Мутныя реки до ночь». {2}
По реке Мутной поднимались купцы до ее истока, лежащего на водоразделе Ямальского полуострова. Тащили дальше они свои суда волоком до Оби или реки Таз. А там плыли «кочи» в «златокипящую государеву вотчину» Мангазею. Путешествие из Двины в Таз и обратно продолжалось два-три года.
Вслед за поморами дорогу в Сибирь узнали иностранцы. В обход царских таможен они прокладывали пути к соболям и золоту. Забеспокоились о своих доходах царевы слуги. Тобольский воевода, князь Иван Куракин, «отписывал» в 1616 году царю:
«А к воину, государь Новкшенову и Мангазею мы, холопы твои, писали... про то б торговым и промышленным всяким людям заказал накрепко, чтоб немцам в Мангазею дорог не указывали ни на которые места... да но токмо не ездити, иноб, государь, и русским людям морем в Мангазею от Архангельского городу ездить не велеть же, чтоб, на них смотря, немцы дорог не узнали и приехав бы воинские многие люди сибирским городам какие порухи не учинили».
Тогда и был издан первый указ воеводам, чтобы «промышленные люди с немцами не торговали, а ослушникам от нас быти в великой опале и смертной казни».
Опираясь на слова указа, воевода Куракин, следивший, чтобы «государству делу было прибыльно», предписал людей, пришедших из России в Мангазею, «назад большим морем не отпущать, а отпущать на Березово, через Камень». {3}
{1} Нярзомским называли Карское море. Южная часть моря называлась Карской губой.{2} Из «отписок» тобольского воеводства. Все документы цитируем по книге П. Сибирцева и В. Итина, «Северный морской путь и карские экспедиции» (Запсибкрайиздат, 1936 г.) и по книге В. Итина, «Выход в море» (Запсибкрайиздат, 1935 г.).{3} Камень — Уральский хребет.[260]
А еще через несколько лет, в 1620 году, торговым людям путь через Карское море и Мутную и Зеленую реки был из Москвы «заказан», а ослушникам обещано «за то их воровство и измену быти кажнеными злыми смертьми и домы их велим раззорити до основания». Указано было «морских городов торговым людям в Мангазею ходити рекой Печорой, Усой и -волоком через Урал в Собь, приток Оби...»
Стали у Югорского Шара стрелецкие караулы, строго соблюдавшие царский указ.
На три столетия этот указ остановил северное торговое мореплавание. Вымерли за это время поколения отважных лоцманов, водивших «кочи» из Двины в Таз, забылся их опыт. Исчезла Мангазея. Заросли лесом знаменитые Ямальские волоки меж реками и озерами. А работы многочисленных «научных» экспедиций долго насаждали ложные представления о невозможности морских сообщений вдоль североазиатского берега. Только в наши дни открылась новая страница в борьбе за Северный морской тракт и вместе с тем новая история Югорского Шара.
Через Юшар проходит теперь столбовая океанская дорога, по которой плавают десятки кораблей. Вот и сейчас ярко горят огни нашей большой эскадры. Мы идем в Амдерму. «Садко» оставит там горючее и часть снаряжения, а затем возьмет курс па Архангельск. «Литке» пойдет в Мурманск, «Сибиряков» — на Диксон. В разные стороны разойдутся корабли, сохранив память о встрече под небом Югорского Шара.
[261]
