Теплый поток, идущий на севере, остатки тропического зноя, повышают температуру страны, лежащей к югу, до температуры средней России. В Мурманске летом на севере встает солнце, с севера прилетают весной птицы и на север улетают осенью. Птицы летят на север и огибают Норд-Кап, к теплому веянью Гольфстрема. Его струя в полярном Баренцевом море борется с током холодных течений. В зависимости от напряжения ветров, качающих не только ветви деревьев, но и ветви самых могучих океанских рек, в зависимости от плохо еще изученных причин, Мурманское течение то прижимается к нашим берегам, то отходит, температура его то поднимается, то падает. Так как от текучей теплой воды зависит вся жизнь края, то изучение этих колебаний представляет большой интерес.
Профессор Клюге показывает синие, голубые и охровые разрезы полярных течений. Гидрологические работы ведет Мурманская биологическая станция в Александровске.
Александровск — третий «город» на берегу Кольского залива, если вести счет с юга на север. Это также «новый город», но в противоположность Мурманску он выглядит столь же хилым, как первый город залива — древняя Кола. Александровск возник в конце прошлого столетия на берегу прекрасной естественной гавани, годной по глубине для самых больших судов и защищенной высокими скалами от всех ветров. Значение его упало после постройки Мурманского порта. Теперь здесь всего 500-600 жителей. Над зеленой водой у отвесной стосаженной скалы идет узкий мостик, соединяющий противоположные берега пролива. Над мостиком поднимается трибуна. Еще выше в каменную стену вделан деревянный щит и гора называется Ленинской. С трибуны виден каменный прекрасный цирк с круглой бухтой посредине. Несколько парусных ботов и шнек покачиваются на рейде. Между скал серые, как скалы, на травянистом и глиняном фоне избы и многоглавая церковка. Город кажется древним, застывшим, ушедшим в прошлые века.
И такой же призрачной, музейной кажется, несмотря на имя Ленина, красная доска над трибуной. На доске полукругом написан лозунг, изобличающий древний ход мыслей александровские коммунаров:
«Власти рабочих и крестьян не будет конца».
Здесь живут рыбаки, выезжающие на лов в карбасах, елах, шнеках да несколько служащих.
— Нельзя сделать ничего такого... приблизительного, — жалуется начальник порта, меланхолически расточающий свое одиночество.
Но прямо напротив Ленинской горы в зданиях, похожих на деревянное крымское «Ласточкино гнездо», работает современная мысль. Рыбаки вместе с треской вытаскивают сетями и на поддев несчетные «морские чуда». Рыбаки не выбрасывают их, а несут в биостанцию, зная о забавной страсти ученых.
— Вот, говорит помор, принося живородящую «бельдюгу», которую он именует непечатно, — рыбка-то. Она щенится.
Развитие морских промыслов — ближайшее будущее Мурманского края. Мы до сих пор ввозим норвежскую сельдь, которую иностранные тральщики ловят у наших берегов и которую могли бы вывозить мы. Наше равнодушие к нашим богатствам пропорционально их величине.
— А что, если бы русские пошли промышлять к Финмаркету? — спросил я старою норвежскою капитана. — Как отнеслись бы к этому норвежцы?
— О! — ответил он, начиная с «о», как все иностранцы, говорящие по-английски. — Они бы взбесились!
Ход рыбы у Мурманского и Терскою берегов зависит от Мурманского течения. Возможность предсказывать уклонения его температуры и его пути повысила бы доходы промыслов. Предсказание основывается на длительном
наблюдении. Гидрологические разрезы производятся Мурманской биостанцией около 20 лет. К сожалению, в таблицах много пробелов. У станции нет своего судна. Единственный моторный бот пришел в ветхость. Гидрологические работы станции зависят от содействия мурманских губернских учреждений. ГПУ дает тральщик, исполком оплачивает команду, Желрыба отпускает провиант. При таком способе работ пробелы неизбежны. Профессор Клюге мечтает о приобретении собственной шхуны.
В комнате было тепло, но профессор кутался в пиджачок. На севере нет лихорадок. Профессор только что вернулся из столицы и привез с собой зародыши инфлуэнцы. За окнами была зеленая вода бухты и серьге скалы. В комнате — письменный стол, портреты ученых, бороды которых вызывают уважение. Квартира провинциального врача, где-нибудь в Твери, в Туле, в Томске; но профессор Клюге не расстанется со своим краем света. Он здесь в центре большого дела. Он не мог бы жить ни в Твери, ни в Туле, ни в Томске. Люди русской равнины, увидевшие уголок океана, далекие снежные горы, дыхание большого ветра, не возвращаются на родину.
— Там им показалось бы слишком провинциально.
III.
... Печонкина, прославившегося теперь на весь земной шар, я видел только один раз мельком. Впрочем, прославился он под другой фамилией. Об этом мало кто знает.
Я зашел в Мурманский отдел ГПУ за разрешением фотографировать в порту. Знакомый следователь показал мне Печонкина. Ярче всего запомнилось, что убийца усмехался: стоит, мол, беспокоиться. Он был выше меня на полголовы и весь какой-то рыжеватый. Лицо и руки у него были покрыты крупными веснушками. Под короткими светлыми ресницами светились неподвижные глаза. Чтобы отвести взгляд, он поворачивал рыжую шею. В нем ничего не было, в этом взгляде: он был невинен, как у пса, которого собираются наказать за удушенного цыпленка.
Печонкин убил свою сожительницу и оскопил ее любовника, конторщика тралловой базы, Беляйкина. Выяснилось, что в день убийства Печонкин вел себя с женщиной ласково. Он позвал ее в лес, они пошли, держа в руках пустые ведра для грибов. Беляйкин жил в самом начале улицы Моряков, у тропы, ведущей в горы. Печонкин зашел за ним по пути. В лесу он связал их и долго мучил. Протокол показаний Беляйкина нельзя передать: это один из тex человеческих документов, которые воспринимаешь лишь теоретически. Против воли, я вижу всю эту людскую падь и Печонкина в белом халате ласкового хирурга, с невинными глазами. Он вернулся, говорит, действительно очень довольный и спокойный. Его арестовали за веселой попойкой в кабаке «Желрыбы».
— Будете судить? — спросил я.
— Нет, так вероятно расстреляем, —ответил чекист.
На другой день я услышал, что Печонкин сбежал, сбросив с моста конвоира...
IV.
— Ну, так вот... Такие это края...
Мы приехали в Мурманск в конце июля. Поезд пришел ночью. Дула морянка. Холодная сырость, казалось, обладала своим собственным серым светом. Он очень возбуждает этот матовый равномерный свет северного лета. Ляжешь спать, забыв опустить шторы, и в час, когда больше всего ждешь,
что начнет темнеть, — свет начинает усиливаться. В тундре, в ледовитом море, все это привычно; но в городе, понимаешь, в городе — это гораздо хуже. Невидимая мельчайшая дрожь проникает тело... Мне, по крайней мере, было не по себе в те дни.
Мы остановились в гостинице «Мурманск». Сначала «все шло хорошо». Мы платили грабительскому учреждению по семь рублей в сутки за номер и ждали, что вот, через два-три дня, наш трехмачтовый корабль появится в Кольском заливе. Просыпаясь, мы пересчитывали все парусные суда на рейде. Каждый бот, выходивший из-за мыса, поднимал в нас «паруса надежды». Мы галлюцинировали. Потом мы стали телеграфировать.
Мы посылали телеграммы: в Гамбург, капитану Свендсену, нашему инструктору-норвежцy, который должен был привести шхуну; в Берлин — торгпредству СССР; в Новосибирск — Комитету Северного Морского Пути. Морские суда Карской экспедиции вышли из европейских портов и обогнули Норд-Кап. Тогда мы стали получать телеграммы. Капитан Свендсен телеграфировал, что моторы остановились в первый же день после выхода в море. Идя на парусах со скоростью двух узлов, он свернул в ближайшую верфь. Эта история с моторами повторялась четыре раза. Свендсен стоял в Бергене, в Тромсе, в каких-то неведомых норвежских фиордах, которых мы даже не могли найти на русских картах. Не успевал он выйти из гавани, как мы получали радиограмму, в которой неизменно повторялось: «Mostly by sailug т. е., что шхуна идет, главным образом, на парусах. Так продолжалось полтора месяца. Шхуна пришла в Мурманск вечерам 16 сентября.
Это было довольно большое моторно-парусное грузовое судно. В первую ночь мы были так рады, что даже не разглядели его толком. На следующий день мы разглядели: мы нашли на шхуне четыре (честное слово! ) уборных самого комнатного устройства, которые перестали бы действовать после первого же мороза; керосиновую переносную печку, в качестве единственного отопления (каюты, за исключением капитанской, были так малы, что в них не поместилось бы даже по самому маленькому камельку); мы нашли две ванных и ни одной колонки для теплой воды; нашли «красный уголок» при кубрике и не нашли лебедки... Да всего не перечислишь, - такая фантастическая чертовщина!.. Главное, оба мотора фирмы Фербенкс требовали капитального ремонта. На пробе в Кольском заливе они дымили так, что на рейде потом целый день стояла нефтяная гарь. Мне кажется, я до сих пор еще не отмылся...
Так выглядела наша шхуна, названная в честь исследователя Я-Мала, профессора Б. Житкова, изучавшего древний путь новгородцев к устьям Оби и Таза, зверобойная шхуна, предназначавшаяся для полярного плавания и полярной зимовки у берегов Сибири. Было ли здесь сознательное вредительство — очень интересный вопрос, по-моему...
Шхуна была построена в Канаде, продана во Францию и приобретена Комитетом, как я говорил, безусловно выгодно: за две с половиной тысячи фунтов. Она должна была быть отремонтирована и приспособлена к условиям полярного плавания во льдах в одном из английских портов. Но как раз в это время европейские лорды произвели азиатский налет на советские учреждения в Лондоне... Виноват, я обмолвился: я оскорбляю азиатов... Шхуна осталась в Дюнкирхене. Ремонт был сдан с торгов французской фирме. Ну, известно, какие французы полярные мореплаватели. Они, несомненно, старались. Они снабдили шхуну всеми удобствами для прогулки в Средиземное море. Наши советские представители, принимавшие заказ...
Впрочем оставим это. Все понятно. Главное — люди. Ты понимаешь, что произошло? Мы приехали из центра Сибири, из самой сухопутной стра-
ны, в полярный европейский порт, поселились в дорогой гостинице и заявили, что ждем шхуну, на которой снова отправимся в Сибирь. Неделю мы вели деятельную жизнь. Нам верили. Мы спускались в первый этаж «Желрыбы», в «ресторан» за тем, чтобы пообедать, ну, иногда выпить, но весело и в меру. Старик помор, капитан промыслового бота, увидев, что мы жалеем водку и не хотим напоить его допьяна, шипел очень укоризненно:
— Чушинники вы, эх, чушинники!
Я, жадный до новых слов, бестактно спросил, что это значит? Помор покраснел, удивился, как это русские люди не понимают русского языка, осведомился, не еврей ли я и, наконец, объяснил, не совсем впрочем точно:
— Чушинники? Ну, как так — чущинники! Ну, скупые...
Северное сияние пересекло наискось небо над Кольским заливом. Бесшумное свечение полыхало недолго, неуверенно; но за ним, мы знали, идут черные ночи, ледяные штормы и звонкие морозы. Морские суда Карской экспедиции, погрузив сибирское сырье, прошли Маточкин Шар и, по дуге большого круга, возвращались к своим гаваням. Карское море лежало перед нами пустынное, как старое кладбище. Но, вероятно от злобы на неудачу, мы все-таки решили выйти в океан, перезимовать в одной из бухт Диксона, раньше других освобождающихся от льда, и наверстать потери в будущий зверобойный сезон. Зимой мы рассчитывали также на песцовый промысел. О том, как экспедиция будет зимовать у 74 градуса северной широты, в наших тропических каютах, как пройдет два огромных полярных меря (с драными парусами и дырявыми моторами) — мы не думали. Мы должны были доказать рентабельность промысла. Но нам повезло: Регистр не выпустил нас в море.
Инспектор составил длиннейшую «деффектную ведомость» и состав экспедиции, забыв про морской поход, занялся новыми сметами и новыми бумажными планами...
Здесь вот и начинается мой рассказ. Предположим, что шхуна оказалась бы в лучшем состоянии. Ее выпустили в море. Рассказ можно начать со случая в роде того, что был у вас на «Севере» в Енисейске. Мне говорил об этом, гораздо раньше тебя, помкапитана парохода «Станислав Коссиор». Ведь это — обыкновенная история. Вот наброски.
V.
... Капитан Светешников беспощадно ругался. Лицо капитана, смуглое и красивое, потемнело, как неровная тень его небритых щек. Он перегнулся через деревянный борт шхуны и травил ругань, как заболевший морской болезнью проглоченную еду. Невысокий, выцветший человек стоял рядом, на молу, и неврастенически оправдывался:
— Да я разве нарочно? Да это все она, сука. Ах, сука!
Капитан Светешников отвернулся.
— Сергей Леонидович! — крикнул он своему помощнику. — Что вы возитесь с этим б.... м целый час?
— Сейчас, — спокойно отозвался штурман Козицын, продолжая запись в расчетной книжке кока.
Штурман был молод, высок, белокур. Он легко спрыгнул на стенку, сунул человечку его бумаги, два червонца, сказал: «Распишись» и оттого, вероятно, что за время бездельной береговой жизни долго не работали мускулы, повернул его за плечо, подтолкнув в зад. Матросы захохотали. Тогда рассчитанный кок неожиданно повернулся и стал отругиваться с таким мастерством, что команда шхуны с уважением отошла от борта.
Капитан Светешников сдвинул черные блестящие брови.
— Что будем делать? — тихо опросил он, не глядя на Козицина.
Шхуна «Метель», прежде — норвежская шхуна «Квало», была приобретена за границей и приспособлена для лова белухи (Delphinapterus Ieucas Pallas) в Карском море. Светешников хорошо знал свое дело. Он знал, что валютный эффект за один год работы мог бы достигнуть сотен тысяч. Но белушьего промысла у берегов Сибири еще не существовало. Экспедиция была снаряжена бедно. Надо было доказать выгодность промысла. Надо было взять полный груз сала и кожи, показать на будущий год красноречивые цифры, более звонкие, чем знаменитейшие стихи.
Шхуна «Квало», купленная по дешовке в Бергене, должна была быть отремонтирована владельцем и сдана в Мурманске. Ремонт, вместо двух недель, растянулся на два месяца. Лучшее время для промысла пропадало. Kaпитан Светешников хорошо знал, что он не повинен в неудаче. Виноват был трест, бюрократически проводивший «режим экономии». Трест должен был послать его, капитана Светешникова, за границу для приемки судна; но трест поручил судно норвежскому инструктору, капитану Ларсену. Светешников был уверен в Ларсене и все же, против воли, думал о том, что норвежцам вовсе не выгодно поддерживать русский зверобойный промысел в полярных морях. Экономный трест нес убытки. И Светешников хорошо знал, что трест постарается объяснить их несуществующими ошибками капитана Светешникова. Он даже не мог сердиться: до того все это было в порядке вещей. И выход был только один — победить...
Капитан Светешников каждый день поднимался в горы взглянуть на залив — не зареют ли над мурманским фиордом паруса «Метели»? Через полтора месяца ожидания, сквозь яркий дым попоек и дебошей, шхуна стала казаться капитану Светешникову странным и дурным вымыслом. Он ждал ее, как девушку, в любви которой никогда не сомневался, потом он ждал ее, как изменившую жену. Он пил отчаянно и тяжело, разыгрывая веселье, словно хунхуз перед казнью.
— «Лагерь томления», — так, по Нансену, мог бы он назвать свои номера в гостинице «Мурманск», она же — «отель Жель-Риба», как произносила манерничающая девчонка, его случайная любовница.
А когда он получил телеграмму из Цып-Наволока о том, что шхуна «Метель» вошла в Кольский залив, он выбросил весь свой запас бутылок, собрал гулявшую команду и заставил людей ночью перенести провиант и снаряжение экспедиции в порт. На следующий день капитан Светешников принял судно. Он решил выйти в море, достичь берегов Сибири и встать на зимовку, обеспечив таким образом возможность летнего лова в будущем году. Зимой он рассчитывал заняться песцовым промыслом...
И вот в день выхода оказалось, что проклятый кок заболел венерической болезнью!
***
Низкие туманы плыли с севера, окутывая зеленые хребты. Мокрый снег падал и таял на подъездных путях, ведущих в Мурманский порт. Из хибарки с крышей из гофрированного железа, начинавшейся от земли, вышел китаец в синей ватной телогрейке, и за ним, согнувшись, — крепкий рыжий парень. В прореху черной ситцевой рубахи розовело голое тело. Холод, казалось, не касался его: так он был налит весь горячей кровью. Парень стоял прямо, неподвижно, китаец кланялся. Он боялся и нетерпеливо вздрагивал.
— Больше моя твоя не держит. Моя шши-бб-ко ГПУ не хочу.